Впервые Уна осознала, что ее отец не владеет домом, как ей казалось, но всего лишь занимает одну из студий.
Она только хотела ответить, что не знает, как увидела, что на доске написаны три имени.
С облегчением она обнаужила среди них имя отца.
Кучер тоже увидел доску.
— Ну, хотя бы можно узнать, кто где, — заметил он.
— Мой отец живет в третьем номере, — сказала Уна.
— Это наверху, — с неудовольствием в голосе отозвался кучер.
Взвалив на плечо чемодан, он стал подниматься по лестнице впереди Уны. Ступеньки, не покрытые ковром, угрожающе заскрипели под его весом.
На двери второго этажа черной краской было грубо выведено: Джулиус Торо.
Уна в возбуждениии протиснулась мимо кучера на тесной площадке и постучала в дверь. Ответа не последовало и Уна, волнуясь, открыла дверь.
Она предполагала, что студия может выглядеть необычно, но уж, конечно, не так, как выглядела эта большая комната, совершенно ни с чем не сравнимая по беспорядку в ней.
Там был диван, стулья, стол, а между ними — несколько мольбертов, табурет для модели, высокая стремянка; повсюду были разбросаны незаконченные полотна. По стенам висело множество картин без рам, на полу тут и там были разбросаны книги, башмаки, колокольчики, невероятное количество пустых бутылок, женская одежда: чулки, шарфы, вышитая китайская шаль, а также открытый зонтик от солнца.
Уна в недоумениии остановилась.
Кучер поставил ее чемодан на пол и весело сказал:
— Похоже, мадемуазель, не помешает здесь немного прибрать.
И ушел, прежде чем Уна успела ответить; его шаги гулко отдавались на лестнице.
Уна разглядывала комнату, удивляясь, как можно жить в таком беспорядке. В дальнем углу комнаты она увиделе узкую деревянную лестницу и решила, что эта лестница должна вести в спальню. Осторожно проходя через комнату, она все же уронила какой-то шар; по дороге она заметила прелестную вазу китайского фарфора, которая, расколовшись пополам, нашла приют рядом со старым ботинком без шнурков.
Уна вскарабкалась по лестнице и действительно обнаружила маленькую спальню, в которой разместился большой диван, служивший постелью, и комод, подпертый стопкой книг, так как одной ноги у него недоставало. Еще там были сломанные стулья, а стены украшали эскизы полуобнаженной женщины, выполненные в каких-то сияющих тонах.
Уна в недоумении смотрела на них.
В комнате никого не было, и она, почувствовав себя так, словно подглядывает за чем-то тайным, снова спустилась по лестнице в студию.
Перед большим окном, выходящим на север, стоял мольберт с незаконченной картиной.
И снова она осторожно обошла комнату, внимательно разглядывая все по дороге.
Она узнала манеру отца, хотя он явно изменил стиль с тех пор, как она видела его работы в последний раз. Он всегда использовал цвет совсем не так, как другие художники. В манере распределения цветовых пятен в его картинах было что-то необычайно завораживающее: эта манера придавала его картинам сияние, заставлявшее задерживать на них внимание; а задний план тем временем как бы таял, отступая.
Уна пыталась понять, что хотел отец передать своими работами; он говорил ей, что настоящий художник изображает, скорее, то, что чувствует, а не то, что видит.
Картина на мольберте показалась ей совершенно непонятной — вихрь оттенков, мешающихся друг с другом и не создающих никаких фигур.
«Папа мне объяснит», — подумала она.
Уна услышала шаги — кто-то поднимался по лестнице; она замерла, сердце ее билось. Сейчас она снова встретится с отцом, и все, что казалось пугающим, окажется обыкновенным.
Дверь отворилась.
Ее губы уже сложились, чтобы произнести «Папа?», когда она заметила, что в дверях стоял не отец, а некий джентльмен среднего возраста, чрезвычайно элегантно одетый.
Цилиндр на затылке, булавка с перламутром в шейном платке, костюм изящного кроя и трость с золотым набалдашником — этот человек выглядел чрезвычайно неуместно в грязной, захламленной студии.
Он вошел в комнату с властным видом и поначалу не заметил Уны, стоявшей у мольберта. Он двинулся в другом направлении, к картине, висевшей на стене у лестницы в спальню. Уже на полпути он понял, что в комнате кто-то есть, и, повернув голову, увидел Уну.
Свет падал на нее сзади, обрамляя нимбом детскую школьную шляпку на головке и сообщая золотистый блеск волосам, локонами обрамлявшим ее лоб и щеки.
— Кто вы?
Голос пришедшего звучал резко, и Уна ответила немного неуверенно:
— Я… я жду… отца…
— Отца?
— Он написал, чтобы я приехала к нему в Париж, и я решила, что он встретит меня на вокзале, но… наверное, мы разминулись.
— Ваш отец — Джулиус Торо? Джентльмен говорил медленно, осторожно, тщательно подбирая слова, словно разговор давался ему с трудом.
— Да. Я его дочь Уна.
— И он велел вам ехать в Париж? Когда?
— Восемь, нет, девять дней назад. Он прислал мне телеграмму в монастырскую школу во Флоренции.
— Девять дней… Да, это возможно… Что-то в его словах заставило Уну спросить:
— Что-то случилось? Папа… заболел? Мужчина подошел к ней.
По дороге ему пришлось обогнуть стул, загроможденный какими-то черепками, и картонную коробку, набитую черными и белыми страусовыми перьями.
Уна не двинулась, но глаза ее расширились.
— Что же?.. Что случилось? — спросила она, когда мужчина подошел к ней.
— Мне очень жаль, — тихо сказал он. — Вашего отца вчера похоронили.
— П-похоронили? — Ей было тяжело произнести это, но она продолжала:
— Что случилось? Как?
Мужчина посмотрел на нее, и у Уны появилось подозрение, что всей правды он ей все равно не скажет.
— Ваш отец упал, — сказал он. — Должно быть, у него было больное сердце, потому что, когда его подняли, он был уже мертв.
Не было смысла говорить этому ребенку, что ее отец во время пьяной драки упал с лестницы и сломал себе шею.
Уна сжала руки:
— Как это могло… случиться? Это так ужасно… — произнесла она, словно разговаривая сама с собой.
— Может быть, в некотором смысле, это была легкая смерть, — сочувственно сказал мужчина. — Ваш отец не мучился.
— Слава Богу…
После небольшой паузы Уна спросила:
— Вы… папин знакомый?
— Я знал вашего отца много лет, — ответил мужчина. — И, думаю, он мог бы сказать, что я — его друг. Ведь когда он продавал картины, именно я был посредником.