– Сегодня особенный день, сударыня, – сообщила ей Тереза. – Должна состояться большая регата, и ее участники будут проплывать как раз под этим самым окном. Гондолы будут разукрашены на все лады, и обладатель самой быстрой и красивой получит в награду кошелек из рук самого дожа, тогда как последнему достанется живой поросенок, чтобы высмеять его за медлительность!
Паолина пыталась изобразить оживление, но это было самообманом. Она торопливо оделась, желая поскорее увидеть сэра Харвея. Ей казалось, что только он, и никто другой, мог развеять ее дурное настроение.
Она вспомнила, как накануне вечером он пообещал рассказать ей когда-нибудь историю своей жизни. Может, именно сегодня ей предстояло услышать ее, и она вдруг подумала о том, как мало она знала о нем – человеке, которому доверилась. Хотя она каждый день находилась рядом с ним и они обсуждали так много вопросов, касавшихся их обоих, относительно его личной жизни она оставалась в таком же неведении, как и в день их знакомства. Не без легкой досады она думала о том, как много она успела поведать ему о себе, о тех долгих, полных безысходности днях, когда она жила с отцом, подвергаясь постоянным нападкам кредиторов и иногда оставаясь без куска хлеба, так как его не на что было купить. Однако каким-то неведомым образом ей удалось сохранить себя чистой и незапятнанной, даже общаясь с людьми сомнительной репутации, с которыми был вынужден иметь дело ее отец.
Сэр Харвей знал все это и, вероятно, многое другое помимо того, что она сумела выразить словами, однако он никогда не рассказывал ей о себе. Ей было известно о нем лишь то, что он родился в Англии, и присущая его нации сдержанность скрывала не только его прошлое, но и его мысли и чувства за непроницаемым барьером серых, холодных как сталь глаз.
Когда девушка облачилась в платье, более скромное, чем обычно, так как у нее почему-то не было желания одеваться в этот день enfete [12] , несмотря на карнавал, она распахнула дверь спальни и поспешила в галерею.
Сэр Харвей стоял в ее дальнем конце, беседуя с человеком, который не был знаком Паолине. Чувствуя, что перебивать их было бы невежливо, девушка направилась в малую библиотеку, единственным украшением которой, кроме многочисленных книг, был великолепный плафон, изображавший поднимающегося из волн моря Нептуна в окружении стайки сладострастных богинь. Паолина присела на стул, с грустью спрашивая себя, почему венецианцы, окруженные множеством прекрасных произведений живописи, так возбуждались при виде живой женщины. Она невольно сравнивала свою стройную, еще не вполне созревшую фигуру с пышными, чувственными формами Венеры и Юноны, и ей казалось, что это сравнение было явно невыгодно для нее. Паолина даже не представляла себе, какой прелестной она выглядела сейчас, с глазами, печальными от охвативших ее дурных предчувствий, и чуть опущенными в задумчивости уголками губ. Когда сэр Харвей вошел в дверь, Паолина, погруженная в размышления, не сразу заметила его. Он остановился и некоторое время наблюдал за нею, отмечая взглядом ее тонкие, нежные пальцы, грациозные движения рук и гибкую, округлую шею без всяких украшений, кроме прекрасных кружев, которыми был отделан корсаж.
– Вы хотели меня видеть?
Голос его прозвучал неожиданно резко.
Паолина вздрогнула и быстро обернулась к нему.
– Да, мне нужно было... видеть вас.
– Зачем?
– Не знаю. Мне казалось, что нам необходимо кое-что обсудить. Наверное то, о чем вы собирались рассказать мне.
Сэр Харвей проследовал через всю комнату к письменному столу, на котором были разложены его бумаги.
– Должно быть, вы обладаете даром предвидения, – заметил он, – если только вы не услышали о том, что случилось раньше, чем об этом сообщили мне.
– О том, что случилось! – повторила ошеломленная Паолина. – Я даже понятия не имела, что на самом деле что-то произошло. Просто мне было не по себе.
– И не без основания, – отозвался сэр Харвей. – Как мне только что передали, прошлой ночью маркиз покончил с собой.
– Маркиз! – воскликнула Паолина. – Но этого не может быть! Кто вам сказал?
– Один из его слуг. Графиня попросила меня прийти к ней. Я как раз решал, соглашаться мне или нет.
– Ну конечно же, вы должны немедленно отправиться к ней, – ответила Паолина. – Она сейчас, должно быть, вне себя от горя. Это так ужасно... невероятно! Почему маркиз решился на такой поступок?
– Думаю, вы сами знаете ответ на свой вопрос, – холодным тоном отозвался сэр Харвей.
– Я? Но при чем здесь я?
– Дело в том, что маркиз покончил с собой из-за вас.
– Нет! Нет! – вскричала Паолина. – Это неправда! Этого не может быть!
– К сожалению, это действительно так, – возразил сэр Харвей.
– Я не могу в это поверить! – настаивала Паолина. – Ох, бедный, бедный маркиз! Я знала, что он был глубоко несчастен, но не могла же его жизнь быть настолько невыносимой, чтобы он предпочел... умереть.
Слезы выступили у нее на глазах, и ей едва удалось выговорить последнее слово.
– О чем он говорил с вами, когда вы вышли на балкон? – осведомился сэр Харвей.
– Он сказал мне, что... любит меня, – срывающимся голосом ответила Паолина. – И еще он говорил мне, что его... женили, когда ему было только четырнадцать лет, а его жена... потеряла рассудок, но... осталась в живых. Поэтому у него не было возможности... просить моей руки.
На какое-то мгновение ее всхлипывания прекратились, и затем она добавила:
– Вчера я весь вечер... спрашивала себя, почему он не мог... расторгнуть свой брак.
– Это было бы невозможно, – произнес сэр Харвей резко. – Ни одна знатная семья в Венеции не потерпит подобного скандала. Только выскочки и вольнодумцы могут позволить обсуждать свои сугубо личные дела, касающиеся только семьи, на публике.
– Тогда он просто устал от жизни, – вздохнула Паолина.
– Должно быть, он слишком глубоко вас любил.
– Он... говорил об этом, но я... не поняла.
– А вы любили его?
Его слова пронзили ее слух, словно выстрел. Паолина в изумлении подняла на сэра Харвея заплаканные глаза.
– Он... нравился мне, – ответила она неуверенно. – Он казался очень спокойным и... серьезным и не внушал мне страха, как некоторые... другие мужчины здесь. Но я... не любила его.
– Судя по всему, вы сказали ему тогда слишком много или, напротив, слишком мало, – стоял на своем сэр Харвей. – Подобная трагедия не может быть объяснена всего лишь несколькими словами, сказанными на балконе.
Он казался раздраженным. Вто же время в его голосе чувствовалось что-то еще, какая-то обидная, почти жестокая нотка, отчего лицо Паолины покрылось румянцем и девушка едва не лишилась дара речи.