Он говорил довольно сухо, и ей показалось бы, что она вновь слышит циничные нотки в его голосе, если бы он не спросил:
— Хиксон говорит, что вся деревня с ужасом отзывается об этом Лесе Колдуний, как они называют его. Разве вам не было страшно идти туда одной, ночью?
Гермия отрицательно потрясла головой.
— Я полюбила леса с тех пор, когда была ребенком, и не верила историям о том, что миссис Уомбат, которая построила эту маленькую хижину, действительно плясала с Дьяволом.
— И вы подумали, что это — как раз подходящее место для меня! — насмешливо заметил маркиз.
— В то время я не думала о вашем прозвище, — ответила Гермия, — и не боялась до того момента, как должна была открыть дверь!
— И что же вы тогда сделали?
Вся беседа показалась ей слишком серьезной, как будто он допрашивал ее, поэтому она стала отвечать ему с намеренной легковесностью:
— Я вовсе не думала о Дьяволе, но если бы даже и подумала, то произнесла бы корнуоллскую молитву, которой научила меня мама, когда я была еще маленькой девочкой.
Она видела, что маркиз слушает с вниманием, и проговорила ему слова молитвы:
От ведьм, колдунов, чародеев.
от призраков, упырей
и злобной силы нечистой,
от тварей тех,
что ночами
вершат свои козни, от тех кто бродит и
стучит по ночам, -
Господь всеблагой, храни нас!
Когда она закончила, маркиз рассмеялся.
— Это произвело бы действие, но поскольку вы не стали произносить эту молитву, я полагаю, что вы молились о том, чтобы с вами ничего не случилось и вы не устрашились бы оттого, что увидите внутри?
— На самом же деле, — сказала Гермия, — когда я наконец сняла засов с двери и протянула руку, чтобы открыть ее, я внезапно почувствовала страх оттого, что могу увидеть.
Она вздрогнула от воспоминаний о том страхе, который ощутила тогда.
— Это было ужасное чувство, но тут я услышала крик совы в деревьях и поняла, что мне нечего бояться, поскольку лесные животные не находились бы поблизости, если бы там было нечто зловещее.
Секунду помолчав, она добавила:
— Кроме того, фей и эльфы всегда защищали меня еще в тех пор, когда я была маленькой девочкой.
Она говорила с прямодушием и естественностью, не задумываясь о том, с кем разговаривает, но подумав вдруг, что он может счесть ее глупой, она покраснела и быстро закончила:
— Вот так я нашла вас, и теперь вы в безопасности.
— Я с трудом могу поверить тому, что мне рассказал ваш отец: вы поддерживали меня на всем пути через лес до стены, ограждающей дорогу!
— Вы были очень тяжелым, — ответила Гермия, — и если я останусь на вею жизнь с перекошенным плечом, в этом будет ваша, вина.
Она все пыталась сделать разговор более легким, но маркиз неожиданно протянул к ней свою руку, положив ее вверх ладонью на белое покрывало постели.
— Дайте мне вашу руку, Гермия, — приказал он.
Она покорно подчинилась.
Сомкнув свои пальцы вокруг ее руки, он сказал:
— Слова очень слабы, чтобы выразить благодарность тому, кто спас твою жизнь, и я затрудняюсь выразить лучшим образом то, что я чувствую.
Услышав глубину этих чувств в его голосе, которой Гермия не слышала ранее, она ощутила нечто странное и непонятное в своей груди, и ее ресницы дрожали, когда она сказала:
— Пожалуйста… это только сильно смущает меня, и на самом деле благодарить вы должны маму за умелое использование ее растений и меда, благодаря которым через… день или два вы будете таким, как прежде.
И вновь, чувствуя какую-то неловкость от серьезного тона маркиза, она попыталась перевести разговор на шутливый лад.
Его рука сжала и затем отпустила ее руку.
— А теперь; — сказал он другим тоном, — расскажите мне, что происходило, когда они узнали о моем исчезновении.
Думая развлечь его, Гермия описала суматоху, поднявшуюся в усадьбе, волнение ее дяди, и как Мэрилин с отчаяния слегла в постель.
— Когда папа пришел домой в одиннадцать часов в тот вечер, — сказала она, — дядя Джон планировал целую военную операцию для ваших поисков, вообразив себя стратегом?
— Но Мэрилин легла спать, — медленно произнес маркиз.
— Она была очень расстроена, — быстро сказала Гермия, — и я знаю, что она надеется, что вы возвратитесь в усадьбу, как только достаточно окрепнете, чтобы вас можно был перевезти.
— Я уверен, что она надеется на это! — заметил маркиз.
Наступила небольшая пауза, и Гермия не знала, что сказать. Затем он спросил:
— Вы любите свою кузину?
— Мы чудесно проводили с ней время, корда были моложе, — ответила Гермия. — У нас была общая гувернантка, одни учителя, и, конечно, у, меня была великолепная, возможность… кататься на лошадях дяди Джона и пользоваться… библиотекой в усадьбе.
Она не имела представления, какими тоскующими стали ее глаза, когда она вспоминала, что в ее жизни значили эти два занятия: лошади и чтение.
— И что же случилось потом?
В уме Гермии пронеслась мысль, что маркиз был достаточно проницательным, чтобы догадаться об ее изгнании из усадьбы, когда Мэрилин повзрослела.
Поскольку она думала, что даже говорить об этом было бы унизительным, то быстро сказала:
— Я думаю, что вы слишком много говорите и быстро утомитесь. Позвольте мне почитать вам. Для вас, может быть, неприятным будет услышать, что произошло на прошлой неделе, но я сохранила газеты за среду на тот случай, если вы захотите узнать о ходе скачек за Золотой Кубок.
— В данный момент меня больше интересует происходящее здесь, — ответил маркиз, — и я пытаюсь понять, почему ваши отец и мать столь бедны, что должны экономить каждый пенни, когда ваш дядя столь богат;
Гермия с изумлением поглядела на него в упор.
Затем она сказала:
— Вы слишком много слушаете Хиксона, который беседует с няней! Вы не должны верить всему, что он говорит вам.
— Я верю своим глазам, — сказал маркиз, — и для меня совершенно очевидно одно: ваша кузина Мэрилин даже не делится с вами своими платьями!
Его слова сразу напомнили Гермии, — что платье, которое было сейчас на ней, было тем же платьем, в котором он впервые увидел ее.
Она носила его уже три года, и поэтому оно стало слишком тесно, слишком коротко и слишком поблекло от стирок.
Решив, что с его стороны было не только бестактно, но и дерзко говорить об этом, она вздернула подбородок и сказала: