Слишком явным было совпадение фоторобота и Хоботова на фотографии. – А что он лепил?
– Скульптура у него называется «Лаокоон», ремейк. Да, да, по мотивам «Лаокоона». Удивительная работа, я никогда ничего подобного в своей практике не встречала. Сейчас многие этим занимаются. Время такое – конец столетия – и многие художники, скульпторы начинают пересматривать то, что было сделано их предшественниками сто, двести, пятьсот лет тому назад. А Хоботов отскочил на две тысячи лет в прошлое и занялся…
– Что он за человек? – спросил Илларион, почти не слушая то, о чем говорит Болотова.
– Нормальный человек. Как все скульпторы, немного не в себе, но чертовски талантлив. Несколько дней назад я с ним говорила, так он стал вообще каким-то странным, словно бы с ума сошел. А что такое, Илларион, почему ты о нем расспрашиваешь? – Болотова подумала самое элементарное, что Илларион ревнует ее к скульптору. – Я тебе о нем уже рассказывала.
И сейчас Илларион вспомнил, где и при каких обстоятельствах видел лицо Хоботова:
«Да, это случилось, когда я сам завез Болотову сдавать пленку, а затем забрал маленькие контрольные снимки из проявки. И тогда же я мельком видел его лицо на снимках».
– Послушай, Наталья, ты извини меня, мне надо ехать, у меня очень срочное дело, чрезвычайно срочное. Ты меня извини.
– Почему ты меня не предупредил.
– Забыл.
Илларион еще раз переспросил адрес. Наталья была обескуражена, когда дверь закрылась и Илларион покинул ее квартиру. Она слышала, как он сбегает вниз по лестнице, торопясь.
«Причем тут Хоботов? Куда он бежит? Почему он так неожиданно ушел?»
Она налила в бокал коньяка и, сделав несколько глотков, прикурила сигарету. Она пыталась понять, что происходит.
«Скорее! Скорее в мастерскую!» – «лэндровер» мчался, обгоняя все попутные машины.
А Леонид Хоботов сидел на диване и читал газеты, вернее, лишь то, что касалось маньяка, вырезавшего кресты на затылках задушенных жертв.
В дверь постучали.
«Кто это?» – подумал Хоботов, поднялся и открыл.
– Что надо? – сказал он, увидев перед собой Забродова.
Он сразу же вспомнил этого мужчину, он его видел раньше. Видел с Болотовой, видел, как он входил в кафе, видел, как уходил.
«Это у него ночевала Болотова. Стерва!» – о Штурмине он даже не вспомнил, как не вспоминает скульптор о слепке, с которого уже сняли форму.
– Что тебе надо? – прорычал Хоботов.
– Бороду сбрил, голову побрил? Думаешь, тебя никто не узнает?
– О чем это ты? Входи, – Хоботов впустил в мастерскую Забродова и тут же бросился убирать газеты с журнального столика.
Это не ускользнуло от взгляда Иллариона. Его догадки и предположения подтвердились. Но догадки и предположения это одно, Забродов хоть и привык полагаться на интуицию, но тут лучше иметь факты, желательно неопровержимые.
– Ты кто? – странным, почти замогильным голосом спросил Хоботов.
– Я Илларион Забродов. А ты, судя по всему, скульптор Хоботов?
– Да, Хоботов, – скульптор подал руку. Он решил сразу же огорошить гостя.
Забродов не испугался, протянул руку. Пальцы Хоботова сомкнулись на ладони Иллариона. Почти полминуты мужчины смотрели в глаза друг другу. Пальцы Хоботова сжимались все сильнее и сильнее, у Иллариона заходили желваки в скулах. Но он выдержал это рукопожатие, если, конечно, можно таким словом обозвать то, что хотел сделать с ладонью Иллариона Хоботов.
– Здоровый ты мужик, – произнес Илларион с легкой улыбкой.
Скульптор ослабил хватку и отпустил ладонь.
– Ты тоже ничего, здоровый. Проходи, садись. Водку будешь пить?
– Выпью, – произнес Забродов.
– Тогда садись на диван. Тебя, наверное, прислала ко мне Болотова?
– Не совсем чтобы прислала. Я просто прочел статью о тебе и решил взглянуть на великого скульптора.
– Да уж, есть на что посмотреть.
– Вид у тебя странный.
– Имидж сменил, – произнес Хоботов, направляясь в маленькую комнату, где под столом стоял картонный ящик, уже наполовину пустой.
Илларион прошелся по мастерской, осматривая скульптуры на стеллажах.
– Нравится?
– Интересно, – сказал Забродов.
– Ты в этом разбираешься?
– Не очень, – признался Забродов.
– То-то я смотрю, ты обращаешь внимание не на те работы, которые действительно интересны.
– Каждому свое, на вкус и цвет, как говорят, советчика нет.
– Это не правильно, это расхожее мнение. Есть настоящие работы, а есть фуфло. Почти все, что на наших выставках – это настоящее фуфло, а то, что здесь – работы.
– Настоящие? – сказал Илларион.
– Самые что ни на есть. Садись, садись на диван.
Водки у меня уже нет, есть только виски.
– Виски так виски, – сказал Забродов.
На столе появилось два высоких стакана.
– Льда у меня тоже нет.
– Можно и безо льда, я неприхотлив.
– Ну, и что Болотова сказала обо мне?
– Сказала, что ты интересный скульптор.
– А ты скульптурой интересуешься, что ли?
– В общем-то, да, – соврал Забродов. – Но у меня свой интерес.
– И какой же?
– А это что? – спросил Забродов, кивая на скульптуру в центре мастерской под влажной мешковиной.
– Это? – Хоботов даже крякнул от удовольствия. – А это, брат ты мой, самое что ни на есть настоящее искусство. Шедевр.
– Все художники и писатели одинаковы, что ни сделают, шедеврами любят обзывать.
– Это дерьмовые писатели и художники так говорят, а настоящие редко признаются в удачах.
– Так это удача?
– Удача, – сказал скульптор.
– Покажи.
Они разговаривали так, словно были давным-давно знакомы.
– Что ж, покажу. Посмотри, – Хоботов подошел и бережно, довольно долго, боясь повредить скульптуру, снимал мокрую мешковину.
Наконец скульптура была обнажена. У Иллариона Забродова даже холодок прошел по спине от того, что предстало его взору. А Хоботов молчал, Илларион лишь слышал, как за спиной булькает в стакан виски.
– Ну, что скажешь?
– Ха – это шедевр. Об этой работе будут говорить, будут говорить долго, может даже тысячу лет.
Скульптура прямо-таки дышала, человеческая плоть пульсировала. Это было последнее, что мог сделать человек в объятиях страшной змеи, последние судороги, последняя попытка освободиться, причем попытка, обреченная на провал.