Отчаяние, ощущение себя не на своем месте, измененное сознание, психическая неустойчивость и депрессивное оцепенение — все это проявления вечно движущегося, нескончаемого Вихря, доказывающие его близость, его ежесекундное вращение вокруг наших коротких, непоследовательных жизней».
Отхлебнув вина и сменив позу, чтобы размять затекший локоть, Эйприл нахмурилась. Она вернулась к первым главам, где описывались сохранившиеся работы, ранние наброски Хессена с мертвыми животными и уродами. Еще подростком в школе Слейда тушью, пером и карандашом он упорно запечатлевал на бумаге головы мертвых зайцев, белозубые оскалы освежеванных ягнят и чудовищные врожденные физические недостатки людей.
«От того периода не сохранилось ни одной классической обнаженной натуры, хотя Хессен был обязан делать подобные рисунки в школе Слейда. До нас дошли только очень точные изображения мертвых животных и искалеченных людей.
Мертворожденные тройняшки, законсервированные головы больных, раздутые черепа из числа экспонатов Королевского хирургического колледжа были его излюбленными сюжетами. Из чудовищных врожденных деформаций, какие встречались у детей, он пытался выкристаллизовать и передать в полной мере такие образы, которые порождали бы в зрителе ужас и отвращение. Внезапное неприятное изумление, неспособность отвести взгляд, крайняя заинтересованность и ошеломление — вот та реакция, какой он хотел добиться от публики.
„Безобразие куда изобильнее красоты“, — писал Хессен в своем провальном журнале. В разложении, искривлении и уродстве он находил дополнительные доказательства того, что Вихрь обитаем.
Населяя свои одержимые работы кадаврами и частями тела, ведущими собственную жизнь, он породил анимизм. Как будто бы после жизни, после конца своего „я“, новая жизнь проявляется через чувства и воспоминания телесных останков — того, чем каждый становится после смерти, точнее, того, что оказывается запертым внутри Вихря».
В главе о том, как художник создавал гибриды животных и людей, — следующий период творчества, «гротескные фигуры, пораженные отчаянием и искаженные болью, которые принесли Хессену небольшую славу уже после смерти», — Эйприл узнала гораздо больше, чем хотела, об уходе Хессена в примитивизм.
«Пока еще несвободное, его творчество не вполне избавилось, хотя он того не сознает, от знаний, полученных в школе Слейда, от влияния итальянских мастеров. „Сгорбленный человек, схватившийся за голову“, „Беззубая женщина, пьющая чай из блюдца“ и другие ранние метафорические рисунки отражают радикальное попрание традиционной эстетики и понимания красоты в западной живописи, однако же они пока еще — только намек на будущий собственный голос, на почерк, который сделается безошибочно узнаваемым незадолго до того, как он перестанет творить. И чем ближе к концу вереницы уцелевших работ, тем полнее они становятся, так и пульсируют пониманием основополагающего уродства человечества, как представляет его Хессен, уродства, которому сопутствует изоляция и непонимание смысла бытия. В персонажах с трудом узнаются люди, каких он наблюдал на улицах, в кафе, пабах, магазинах. Фигуры одних скорее собачьи, чем человеческие. Конечности других, с обезьяньими головами, напоминают козьи копыта или лапы шакалов, которые он зарисовывал в зоопарке Регентс-парк. Но все персонажи изображены с такой уверенностью, как будто художник наблюдал эти существа в жизни, а не просто запечатлел то, что подсказало воображение. Сам Хессен утверждал, что специально развивал в себе способность видеть подобные черты в окружавших его людях».
Эйприл читала дальше с чувством неприязни к личности, какую изображал перед ней биограф. Личности, заразившей своим чудовищным видением мира Лилиан и Реджинальда.
Когда Хессен стал использовать гуашь, мел и акварель, «сделалось очевидным влияние на его творчество сюрреализма и абстракционизма».
Далее Майлз Батлер описывал фон работ Хессена с подробностями, какие показались Эйприл в высшей степени отталкивающими. Сама она начала замечать задний план на рисунках, только когда просмотрела их по второму-третьему разу.
«Полусформированные туманные ландшафты порождают ощущение движущейся пустоты, бесконечности, обрамляющей каждую картину. Вокруг изможденных силуэтов в окнах, скорчившихся фигур в углах или дырах, он снова и снова пытается передать ощущение пространства, но не статичного, а живою, бурлящего, клубящегося, холодного и пустого. Именно отсутствие формы или материи окружает и поглощает эти фигуры, запертые в грязных комнатах, страдающие клаустрофобией, повторяющие до бесконечности одни и те же действия. Некоторые уже опустились на четвереньки, некоторые напоминают обезьян или марионеток, и все они непрестанно бьются головами о стены в тщетной попытке освободиться».
Значит, он был психом. Но в последней главе, посвященной работам Хессена, оказались строки о том, что и пыталась выяснить Эйприл, хотя продраться сквозь текст было непросто. Сосредоточенно наморщив лоб и позабыв о вине, которое нагрелось в стакане и сделалось кислым, девушка вникала в предложения, зачастую прочитывая их дважды в попытке увязать крупинки информации с влиянием художника на Лилиан.
«Почему же человек, столько времени посвятивший развитию собственного видения мира и совершенствованию линии, способных в полной мере передавать потаенные впечатления, вдруг перестал творить? Это показалось бы бессмысленным, если бы он изначально не рассматривал свои рисунки только как подготовительную стадию — наброски перед началом великой работы, какую он задумал: запечатлеть Вихрь в масле».
Может быть, тюрьма положила конец пугающим амбициям, или же он уничтожил свои работы. Именно это автор книги выдвигал в качестве объяснения факту, что ни одной живописной работы Хессена так и не было найдено.
«Его намерения ясно выражены в последнем номере журнала „Вихрь“, точно так же, как и отчаяние из-за громадной подготовительной работы, необходимой, чтобы в полной мере воплотить замысел. Но конечно же, он его воплотил. Должен был воплотить. Хессен был слишком целеустремленным, слишком сосредоточенным на идее, чтобы отвлечься от дела, рядом с которым все в жизни казалось второстепенным. Разве возможно, чтобы это чудовищное эго с его эпохальным видением так и не продвинулось дальше карандашных набросков и гуашей? Наиболее вероятным представляется, что основное наследие Хессена было уничтожено самим автором».
Не мог он их уничтожить, ведь Лилиан с Реджинальдом видели картины!
Автор задавался вопросом, чем занимался Хессен четыре года одиночества, после того, как его выпустили из тюрьмы, и до того, как он окончательно исчез. Эти две загадки служили предметом постоянных дискуссий и его обожателей, и его критиков.
«Об этом периоде жизни художника почти нет никаких сведений. Даже его существование до войны представляет собой большую загадку. Те немногие знакомые и модели, кого Хессен пускал в свою мастерскую в Челси в тридцатые, рассказывают противоречивые истории. Художник Эдгар Роуэл, который снимал студию по соседству, уверяет, будто видел в комнатах Хессена „картины маслом, глубоко воздействующие на мировосприятие“.