— Простите. Простите меня, Эйприл, — трижды повторил он.

— Все нормально. Честное слово.

Было холодно. В спину им дул сухой пыльный ветер.

— Иногда… Дело в том… Я должен… Это сложно описать.

— Тогда не надо. Просто идем к вам домой.

— Вы так добры. По-настоящему добры. Вы меня смущаете.

— Не говорите глупостей. Может, купить что-нибудь по дороге? Вина, например?

— Кажется, у меня есть. В холодильнике. В моей комнате мало мебели, только холодильник и кровать. Это скорее место для работы. Но вы все равно ужаснетесь. В смысле, там жуткий беспорядок.

— Не надо оправдываться, Сет. Видели бы вы мою прежнюю квартиру в Штатах!

— Правда?

Но он снова отвлекся и огляделся. Сет сверлил взглядом каждого, кто проходил мимо, всматривался в двери магазинов на противоположной стороне улицы, заглядывал в переулки.

Пока они шли от Аппер-стрит до его дома в Хакни, атмосфера вокруг менялась. Эйприл и почувствовала, и заметила это. На улицах попадалось все меньше людей, торговые точки закрывались. Они проходили мимо лавочек, непривлекательных пабов и многочисленных закусочных с рукописными объявлениями в витринах. Прямоугольные громады дешевых многоквартирных домов, обнесенные железными заборами, возвышались и нависали над провалами ветхих викторианских домиков.

— Надеюсь, я не тороплю события? Мне бы не хотелось навязываться.

— Нет. Вовсе нет, — проговорил Сет рассеянно, оглядываясь через плечо. — Мне очень важно узнать ваше мнение. Я хотел бы показать работу прежде всего вам, Эйприл. Мне кажется, вы поймете. Я уверен в этом.

— Почему?

— Просто вы говорили о видениях Хессена. Мне думается, я охочусь за тем же самым.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Поднимаясь по темной захламленной лестнице, Эйприл с каждым шагом все больше жалела, что выразила желание увидеть творение Сета. Но не из страха — она считала Сета безопасным. Эксцентричным, впечатлительным, чувствительным, но не агрессивным. Однако в ею характере имелась и другая сторона, какую она только что начала узнавать. С его углубленностью в себя и сменой настроений, с нескончаемыми странными ремарками, которые то и дело проскальзывали в торопливых и взволнованных монологах, она могла примириться, однако этот затравленный взгляд, вызванный каким-то неведомым ужасом, сейчас тревожил ее сильнее, чем в ресторане. Потому что теперь Эйприл отчетливее замечала его. Как будто бы Сет все ближе подводит ее к тому, чего ей тоже следует опасаться.

Однако, представляя, как живется молодому человеку над этим паршивым пабом, среди ободранных стен, вонючих ковров и темных коридоров с грязными окнами, выходящими на загаженные дворы и размалеванные гаражи, Эйприл испытывала сочувствие к Сету и его убогому прозябанию. Бодрствовать ночами в Баррингтон-хаус в ослепительно-ярком свете фойе и отсыпаться днем в здешних меблирашках, в этом депрессивном окружении, среди ненормальных, опасных, выброшенных обществом личностей, в то же время пытаясь воплотить некое абстрактное, мучительное видение, — да тут кто угодно рехнется! Эйприл одернула себя, не давая состраданию отвлечь ее от главной цели: она пришла сюда, чтобы выяснить, насколько тесно связан Сет с тем кошмаром, с разрушительной силой, которая до сих пор обитает в Баррингтон-хаус.

Эйприл шла за портье по дому, провонявшему мужским потом, жареным беконом и мокрой одеждой на батарее. От всех этих запахов она морщилась, карабкаясь по многочисленным лестницам и огибая острые утлы, а коридоры исчезали в темноте или же завершались бурыми дверями.

Когда Сет наконец-то повел ее через площадку, загроможденную старыми гардеробами, столами и сломанными стульями, а затем по узкому проходу к своей лачуге, Эйприл едва не падала от усталости. Она раздраженно взглянула на свою ногу, которой трижды в темноте натыкалась на что-то острое. По чулкам растянулись три длинные стрелки.

— Здесь кошмарный беспорядок. Поймите меня правильно, это просто студия. Обычно я так не живу.

— Я понимаю. Можно войти? Мне не хотелось бы стоять в коридоре.

Голос Эйприл от раздражения прозвучал жестче обычного. Она оглянулась через плечо на темный коридор, который они только что форсировали. Это место наверняка проклято. Как здесь вообще можно находиться?

«Обычно я так не живу».

Да и кто бы смог? Не лишившись при этом рассудка?

Он расписал паршивые стены.

Покрыл три четверти комнаты мазней, которую большинство психиатров признали бы работой безумца.

Из-за фигур, болтающихся во тьме, которой не было конца, все чувства Эйприл, кроме зрения, отключились. Работа была совершенно детской по своей простоте. Примитивизм, неприкрытый и громко заявляющий о себе, не допускающий проработки лиц. Он был призван сразить зрителя наповал уродством и физически ощущаемой паникой.

Эйприл пришлось сесть на кровать. Она и смотрела на стены, раскрыв рот, смотрела на перекрученные существа, скалящиеся или визжащие в темноте и бесконечности.

— Это просто лаборатория, где рождаются идеи. Пробные этюды. Предварительные наброски к ним у вас за спиной. Большинство из них я нарисовал за время ночных дежурств. А в чемодане и в этих папках у меня есть еще. На стенах я просто пытался найти цвет. И еще сочетание текстур в фоне, чтобы он по-настоящему… По-настоящему потрясал.

И этот фон, совершенно точно, потрясал. Если бы Хессен занялся живописью, то его работы выглядели бы именно так. Эйприл оторвала взгляд от стен и уставилась в пол, застеленный простынями в пятнах краски и чего-то жирного. В одном углу комнаты была свалена кучей одежда. Мебели, кроме пожелтевшего старого холодильника и пропотевшей кровати, не было. Ни одному предмету не дозволялось отвлекать ее от созерцания картины и тех, кто взывал с нее: изуродованных, распятых, освежеванных, пригвожденных к пустоте.

Мучимые и пытаемые не стремились к диалогу, не пытались что-либо рассказать — они просто существовали, чтобы поглощать внимание публики. Эйприл ударило кулаком ужаса и окатило ледяной волной узнавания. Как будто самые безрадостные и болезненные моменты жизни любого зрителя — бессильные метания сомнений и отчаяния, удушливое отвращение и ненависть к себе, оцепенение горя и путы страха — персонифицировались в этих фигурах. Это были те же самые наводящие жуть образы, наполовину разрушенные болью, переживающие муки распада, которые Хессен изображал в своих рисунках с 1938 года. Однако Сет перевел эти идеи на следующую ступень, используя в качестве отправной точки наброски Хессена, чтобы все, обещанное ими, смогло воплотиться на большом холсте и в богатых оттенках масляных красок.

— Вы видели его работы, Сет. Где-то видели. Должны были видеть. Признайтесь мне, Сет. Прошу вас. Именно поэтому вы и служите в Баррингтон-хаус. Вы знали о нем.

Сет отрицательно покачал головой и отошел от окна, где стоял до сих пор, наблюдая потрясение Эйприл.