— Я не знала, кому еще позвонить, — ответила она. — Мне нужна ваша помощь.
— Я позвоню твоему отцу. Мы приедем вдвоем.
— Прошу вас, не надо. — прошептала она в трубку, и мне показалось, что отчаяние в ее голосе звучало на этот раз совершенно искренне. — Пожалуйста.
К чему оттягивать неизбежное? Когда вы, милые дамы, попадаете в беду, я всегда веду себя как последний идиот. Ну, может, и не так идиотски, как в былые годы, но все равно не так, как следовало бы, подчиняясь логике.
— Ладно, — вздохнул я. — Куда ехать?
Она продиктовала адрес участка, расположенного не так далеко от моего дома.
— Еду, — сказал я. — И давай договоримся: я выслушаю то, что ты мне расскажешь. И если мне это не понравится, я отправлюсь к твоим родителям.
— Но вы же не...
— Молли, — произнес я, постаравшись придать голосу максимум твердости. — Ты и так просишь от меня гораздо большего, чем мне хотелось бы. Я еду за тобой. Ты рассказываешь мне, в чем дело. После этого я принимаю решение, и ты делаешь так, как я скажу.
— Но…
— Это не торг, — отрезал я. — Ты хочешь, чтобы я тебе помог?
Последовала долгая пауза, потом она горестно шмыгнула носом.
— Ладно, — произнесла она, подумала секунду-другую и спохватилась: — Спасибо.
— Угу, — буркнул я, глядя на свечи с благовониями и думая о том, сколько времени я пустил псу под хвост. — Буду в течение часа.
Придется вызвать такси. Не самый героический способ спешить на выручку, но безлошадные не выбирают. Я поднялся с колен и принялся одеваться.
— Ох уж эти красотки, — сказал я Мышу.
Когда я в чистой одежде вышел из спальни, Мыш уже сидел у двери. Он поднял лапу и качнул ею висевший на дверной ручке поводок.
— Вот уж тебя красоткой не назовешь, — хмыкнул я, но все же щелкнул карабином, пристегнув поводок к ошейнику, а потом вызвал такси.
Таксист отвез меня в восемнадцатый участок, на Ларраби. Квартал, в котором располагался участок, знавал и лучшие времена, однако знавал и худшие, причем гораздо чаше. Некогда печально знаменитый Габрини-Грин находится в двух шагах, но программа городской реконструкции, деятельность нескольких церковных общин и тесное сотрудничество с местным полицейским начальством превратили часть самых мерзких чикагских улиц в нечто, весьма отдаленно напоминающее цивилизацию.
Разумеется, мерзости в городе осталось достаточно, но из мест, считавшихся раньше цитаделью разложения и безнадежности, ее хоть отчасти изгнали. То, что получилось в результате, нельзя назвать самой симпатичной частью города, однако признаки оздоровления здесь налицо.
Ну конечно, циничной деталью можно считать то, что от Габрини-Грин всего несколько минут ходьбы до Золотого Берега, одного из самых богатых городских районов, так что деньги вкладываются в его реконструкцию вовсе не случайно. Цинизм цинизмом, и все же нельзя не восхищаться живущими здесь людьми, трудом и борьбой которых район постепенно освобождается от страха, преступности и хаоса. В солнечные дни начинаешь даже думать, что не все еще потеряно и что при наличии воли, веры и взаимопомощи мы можем одолеть силы тьмы.
Надо сказать, последние года два эти мысли очень меня греют.
Полицейский участок размещался не в новом здании. но на его стенах не было граффити, а вокруг я не увидел ни мусора, ни — во всяком случае, пока — неприкаянных личностей в джинсах, красных футболках, избитых и небритых. Таксист всю дорогу косился на меня подозрительно, и я его не виню: не каждый день приходится возить типов, от которых пахнет сандалом и прочими благовониями. Пока я расплачивался, Мыш подставил свою башку, и таксист, высунув руку в окно, с улыбкой почесал его за ухом.
Мыш вообще легче находит общий язык с людьми, чем я.
Неловко убирая сдачу в кошелек обожженной левой рукой, я зашагал ко входу в участок. Мыш послушно затрусил рядом со мной. По коже вдруг забегали мурашки, и я покосился на отражение в стеклянных дверях участка.
За моей спиной, на противоположной стороне улицы — прямо под знаком, запрещающим парковку, — остановился автомобиль. Сидевшего в нем человека я не видел, только неясный силуэт, да и сама машина — незнакомый мне белый седан — никак уж не напоминала темно-серую тачку, наехавшую на моего Жучка несколько часов назад. Однако инстинкты подсказывали мне, что за мной следят. В конце концов, просто так, от нечего делать не останавливаются на запрещенном месте, тем более напротив полицейского участка.
Мыш негромко заворчал, что насторожило меня еще больше. Мыш вообще редко подает голос. Я уже привык к тому, что если уж он ворчит, значит, где-то неподалеку темные силы — черная магия, голодные вампиры или смертоносные некроманты. На почтальона, скажем, он вообще не обращает внимания.
Выходит, кто-то из моих потусторонних оппонентов висел у меня на хвосте. Знаменательный знак: как правило, я знаю, кого раздражаю и чем. Обычно к тому времени, когда расследование достигает стадии, на которой за мной начинают следить, в наличии уже имеется минимум один криминальный эпизод, а то и один-два трупа.
Мыш рыкнул еще раз.
— Вижу, вижу, — вполголоса проговорил я. — Спокойно. Идем как ни в чем не бывало.
Он снова замолчал, и мы, не оглядываясь, одолели несколько последних футов.
Дверь нам отворила Молли Карпентер.
В последний раз, когда я видел Молли, она была неуклюжим подростком — длинноногим, костлявым, порывистым, смешливым. Правда, с тех пор прошло несколько лет.
За это время Молли заметно повзрослела.
Она сильно походила на свою мать, Черити. Обе отличались высоким ростом — под шесть футов, — светлыми волосами, голубыми глазами, красотой и в то же время этакой капитальностью сложения. Черити напоминала розу из нержавеющей стали. Молли могла бы сойти за нее же в молодости.
Но, конечно, я сомневаюсь, чтобы Черити хоть раз в жизни оделась так, как Молли.
Молли стояла передо мной в длинной, черной, художественно порванной в нескольких местах юбке. Из-под юбки выглядывало сетчатое белье, выставлявшее ногу и бедро сильнее, чем одобрила бы любая мать. Впрочем, даже это прозрачное белье тоже было порвано — намеренно и достаточно красиво. На ногах красовались тяжелые армейские бутсы, завязанные ярко-голубыми и розовыми шнурками. Поверх белой в обтяжку футболки она надела короткую черную куртку-болеро с большим значком «СПЛЕТТЕРКОН!!!». Наряд довершали черные кожаные перчатки.
Но подождите, это еще не все.
Она сделала себе химию и выкрасила волосы — половину в розовый, как жвачка, цвет, половину — в небесно-голубой. Волосы были острижены так, что лицо завешивала этакая короткая, до подбородка вуаль. Еще она накрасилась: в избытке теней и румян, черная губная помада. Золотые колечки поблескивали в обеих ноздрях, в нижней губе и правой брови. Крошечный золотой шарик отсвечивал под нижней губой. Там, где тонкая ткань футболки скорее подчеркивала, чем скрывала соски, угадывались миниатюрные булавочные выпуклости.