– Но нам заповедано богоТворить, – возразила она. – Что же мы можем предложить Кораблю большего, чем забота о наших детях? В этом есть смысл…
– И смысл, и логика, – согласился Мердок. – Но это не прямой приказ. А такое ограничение ставит всю нашу работу в Первой в неоправданно жесткие рамки. Мы могли бы…
– Владеть этим миром? Морган говорит, что у вас и так неплохо получается.
Пусть переварит это! Не босс и не доктор Оукс – Морган.
Мердок отпустил ее руку. Щеки его залила краска стыдливого восторга.
«Он знает, что все это записывается, – подумала Легата, – а я испортила ему спектакль».
Ей пришло в голову, что Мердок разыгрывал свое представление для иного зрителя – для самого Оукса. Если авария на Черном Драконе окажется для Льюиса фатальной… да, ему потребуется замена. Она представила, как Оукс будет вглядываться в картинку, плывущую над коробкой бортового сканера. Но… пусть Мердок еще помучается. Теперь она взяла его за руку.
– Я бы хотела посмотреть Сад.
Это было правдой только наполовину. Она видела каталоги, которые Оукс прятал от посторонних глаз, знала, в каком широком ассортименте производят здесь спецсозданных клонов – каждого для определенной цели. На борту Корабля не более дюжины человек представляли, что подобный процесс вообще возможен. А в Колонии Первая лаборатория занимала отдельный комплекс зданий, поодаль от остальных, и цели, преследуемые его создателями, скрывало загадочное название.
«Первая лаборатория!»
Спроси любого, что творится за стенами Первой, и он ответит: «Да Корабль их знает!» Или начнет пересказывать детские страшилки про ученых рабов, которые, не разгибая спины, сидят над микроскопами и вглядываются в сердце самой жизни.
Легата знала, что Оукс и Льюис поощряют эти слухи и даже запускают новые, когда прежние начинают утихать. В результате весь комплекс окружала атмосфера всеобщего страха. В последнее время началось даже брожение в народе: слишком много, дескать, провизии поглощает Первая. И для корабельников, и для колонистов отправиться сюда значило сгинуть навеки. Все работники перемещались во внутренние бараки и за редкими исключениями не возвращались ни на борт, ни в саму Колонию.
При мысли об этом Легата ощутила холодок неразрешенных сомнений. «Меня сюда не направляли», – пришлось ей напомнить себе. Этого и не случится до тех пор, пока Оукс еще желает видеть ее нагой на своей кровати… и проникать в нее.
Легата глубоко вздохнула, глотая теплый воздух. Температура и влажность здесь, как и во всех зданиях Колонии, соответствовали бортовым. Но в стенах Первой лаборатории Легату пронизывал до костей особенный холод, покрывая мурашками кожу, стягивая соски болезненно тугими узелками, проступающими сквозь ткань комба.
– Ваши работники, – проговорила она торопливо, чтобы скрыть смятение, – кажутся такими старыми.
– Большинство из них трудится здесь с самого начала.
Мердок отвечал уклончиво. Легата обратила на это внимание, но предпочла пока не заострять вопрос.
– Но эти люди… они кажутся еще старше…
– Вы знаете, – перебил ее Мердок, – что смертность у нас выше, чем в Колонии?
Она покачала головой. Вранье, очевидное вранье.
– Мы стоим на самом периметре, – пояснил Мердок. – И защищены хуже всех остальных. Здесь, близ холмов, особенно часто проклевываются нервоеды.
Легату невольно передернуло. «Нервоеды!» Эти суетливые червячки были самыми страшными из всех демонов Пандоры. Им была присуща неукротимая тяга к нейронам человека – проникнув под кожу, они неторопливо прогрызали себе дорогу вдоль нервных волокон, пока, добравшись до мозга, не наедались досыта, чтобы инкапсулироваться и отложить яйца.
– Паршиво, – бросил Мердок, заметив ее реакцию. – Тяжелая работа, конечно… но этого мы ожидали с самого начала. Здесь собрались самые преданные на всей нижстороне работники.
Легата глянула на кучку этих преданных работников, сидевших среди плазовых чанов, – на невыразительные кислые лица. Все, кого видела Легата в переходах лаборатории, были бледны, морщинисты, изнурены. Никто не смеялся; даже нервная улыбка не нарушала всеобщей тоски. Только брякали инструменты, гудели машины, ныла тягостная пустота отчуждения.
Мердок внезапно ухмыльнулся.
– Но вы желали поглядеть на Сад, – бросил он, поворачиваясь и подавая знак следовать за ним. – Сюда.
Он провел Легату через сдвоенный шлюз в помещение, служившее, казалось, тренировочным залом для молодых спецклонов. Несколько созданий крутилось у входа, и при виде Мердока они расступились.
«Они его боятся», – поняла Легата.
В другом конце зала, за барьером, виднелся еще один шлюз.
– А там что? – поинтересовалась она.
– Туда мы сегодня не попадем, – ответил Мердок. – Идет дезинфекция.
– О! А что там такое?
– М-м-м… можно сказать, сердце Сада. Я называю его Теплицей. – Он обернулся к бродившим неподалеку молодым спецклонам. – Вот, кстати, и юная поросль, только что из нашей Теплицы. Они…
– А другого названия у вашей Теплицы нет? – поинтересовалась Легата.
Ей не нравилось, как отвечает на ее вопросы Мердок. Слишком уклончиво. Он лжет.
Мердок обернулся к ней, и Легата ощутила укол страха. В глазах его плескался восторг, выдававший потаенное, гнусное знание.
– Некоторые еще называют ее Комнатой ужасов, – ответил он.
«Комната ужасов?»
– И нам туда нельзя?
– Не сегодня. Быть может, вы истребуете пропуск немного позже?
На сей раз Легата смогла сдержать дрожь. Но он так смотрел на нее, с таким жадным блеском в глазах…
– Я вернусь и осмотрю вашу… Теплицу позднее, – решила она.
– О да. Непременно вернетесь.
От вас Аваата узнает слова великого поэта-философа, сказавшего: «Не повстречав чужого разума, ты не узнаешь, что значит быть человеком».
Так и Аваата не знала, что значит быть Аваатою.
Это истина и одновременно – поэзия. А поэзия теряется в переводе. Потому мы позволяем вам называть этот мир Пандорой, а нас – Аваата. Первые же из вас называли нас растением. Сквозь это слово проглядывали глубинные пласты вашего прошлого, и Аваата ощутила страх. Вы пожираете растения, чтобы потребить накопленную ими энергию. Ваше бытие построено на чужой погибели. Бытие Авааты строится на чужой жизни. Аваата поглощает минералы, камни, море, солнечный свет и порождает из всего этого новую жизнь. Скала Авааты усмиряет буйство морей и гасит колебания, вызванные притяжением солнц и лун.
Познав человека, Аваата вспоминает все. Помнить – хорошо, и Аваата помнит. Мы пожираем собственную историю, и она сохраняется. Мы – один разум, один язык. Смятение бурь не может оторвать нас друг от друга, от скал, что держат нас, от небес, замыкающих в себе море и омывающих нас приливами. Это так, ибо так повелели мы.