Я начал эти записки просто как отчет о моем участии в Комитете, который решает, какой именно новой жизни будет дозволено существовать — а, возможно, и размножаться. Мы, мутанты, с глубоким почтением относимся к тем вариациям, которые биоинженерия этого гениального психа, Хесуса Льюиса, запустила в человеческую популяцию. Из тех неполных записей, которые находятся в нашем распоряжении, ясно, что определение «человек» было прежде гораздо более узким. Варианты мутаций, которые мы теперь принимаем, лишнего взгляда не кинув, когда-то служили причиной изгнания, а то и смерти. Как член Комитета, призванный судить жизнь, я всегда задаю себе один и тот же вопрос, на который и стараюсь ответить в меру моего скромного разумения: «Поможет ли это дитя, эта новая жизнь, всем нам выжить?» И если есть хоть малейший шанс, что оно внесет свой вклад в дело выживания того, что мы зовем человеческим обществом, я голосую за то, чтобы дозволить ему жить. Не раз и не два я бывал вознагражден тем скрытым в никчемной форме гением, тем разумом в увечном теле, который оказывался благодеянием для нас всех. Я знаю, что прав, принимая подобные решения.
Но мои записки становятся слишком уж отвлеченными. Решительно, в глубине души я философ. Мне важно знать не только «что», но и «почему».
За долгие поколения, сменившиеся с той ужасной ночи, когда последний из настоящих, а не созданных нами из плавучей биомассы, островов Пандоры взорвался расплавленной лавой, мы развили странную социальную двойственность, которая, по моему убеждению, может погубить нас всех. Мы, островитяне, дрейфующие в своих органических городах по воле волн, верим, что создали идеальное общество. Мы заботимся друг о друге, о той внутренней сущности ближнего, что скрыта у него под кожей — неважно, какого цвета или формы. Но почему же тогда мы так настойчиво говорим «мы» и «они»? Или это наш врожденный порок? Не разразится ли он насилием против отверженных нами?
А островитяне отвергают, это отрицать нельзя. Наши шутки выдают нас. Шутки над морянами. Мы зовем их мокрицами . Или куколками . А они кличут нас — муть . Мерзкое словечко, как его ни произноси.
Мы завидуем морянам. Именно так. Именно это я и написал. Завидуем. Им принадлежит вся свобода морских глубин. Их механизация рассчитана на относительно стабильную, традиционную форму человеческого тела. Немногие островитяне подходят под критерии для среднего класса — они либо занимают место среди верхушки для гениев, либо располагаются на самом дне трущоб морского народа. Но даже и в этих случаях, те островитяне, что перебираются к ним под воду, обречены на островитянские сообщества… по сути, гетто. И все же рай, по мысли островитянина — это сделаться «куколкой».
Моряне, морской народ покоряют море, чтобы выжить. Их жизненное пространство зависит от определенной стабильности. Исторически, я должен признать, человечество всегда предпочитало стабильную твердую почву под ногами, наличие воздуха для дыхания (хотя воздух у них удручающе влажный) и надежные твердые предметы вокруг себя. Мокрицы могут иной раз создать искусственно руку или ногу, но ведь и это в истории вида дело обычное. Наружность морян до тех пор считается человеческой, пока можно обнаружить сходство с прототипом. Это мы и сами видели. Да вот взять хотя бы Войны Клонов. Наш прямой предок писал об этом. Хесус Льюис сотворил это с нами. От видимых свидетельств инакости никуда не денешься.
Но я писал о морянах. Они объявили своей миссией восстановление келпа. Но обретет ли келп сознание? Келп вновь обитает в море. Я уже видел эффект этого на своем веку и надеюсь, что мы пережили последнюю водяную стену. Засим, конечно, последует суша. Но как же связано это с тем, что я считаю сущностью морского народа?
Возрождая келп, они надеются контролировать море. Вот в этом вся сущность морян: контролировать.
Островитяне дрейфуют, подчиняясь волнам, ветрам и течениям. Мокрицы будут контролировать эти силы — и нас заодно.
Островитяне склоняются перед тем, что может оказаться мудрее, мощнее их. Они привыкли к переменам, но устали от них. Моряне борются с определенным типом перемен — и они устали от борьбы.
А теперь я подхожу к тому, что сотворил с нами Корабль. Я думаю, что природа вселенной такова, что жизнь может встретиться с силой, которая может ее одолеть, если жизнь не сумеет склониться. Морян такая сила сломит. Островитяне склоняются — и дрейфуют себе. Я полагаю, мы можем оказаться лучше приспособленными для выживания.
Мы несем бремя первородного греха в телах и на лицах наших.
Симона Роксэк, капеллан-психиатр.
Холодный удар волны вдоль борта разбудил Квитса Твиспа окончательно. Он зевнул и раскинул свои длиннющие руки, перепутанные на штурвале. Квитс утер лицо рукавом. Еще не совсем рассвело, заметил он. Первые тонкие перышки рассвета щекотали черное брюхо горизонта. Грозовые облака не сгущались в поднебесье, и две его криксы, топорща лоснящиеся перья, довольно бубнили. Квитс потер руки, чтобы разогнать застоявшуюся кровь, и потянулся на дно лодки-скорлупки за тюбиком с густым жидким белковым концентратом.
«Бе-э…»
Он высосал остаток из тюбика и скривился. Концентрат был лишен как вкуса, так и запаха, но Квитс все равно скривился.
Уж если его сделали съедобным, подумалось Квитсу, могли бы сделать его и повкуснее. «По крайней мере, вернувшись, мы поедим настоящей пищи». Тяжелая работа по установке и забрасыванию рыболовных сетей доводила его аппетит до таких чудовищных размеров, что концентраты могли скорей растравить, нежели удовлетворить его.
Серый океан зевнул во все стороны. Ни следа рвачей или другой какой угрозы. Редкие крупные волны заплескивали за фальшборт, но органическая помпа вполне с этим справлялась. Квитс повернулся и посмотрел на гирлянду пузырьков — след от погружения их невода. Должно быть, он нес тяжелую ношу. У Твиспа прямо слюнки потекли, когда он представил себе тысячу килограммов сциллы — сцилла вареная, сцилла жареная, сцилла печеная под сливочным соусом и горячие рулетики…
— Квитс, мы еще не прибыли? — Голос у Бретта был ломким на подростковый лад. А уж чего стоит его мощная светлая шевелюра, торчащая кверху — какой контраст с черной шерстью, покрывающей голову самого Твиспа. Бретт Нортон был высок для своих шестнадцати лет, а копна волос делала его с виду еще выше. Первый рыболовецкий сезон уже начал наращивать мясо на его узкий костяк.
Твисп медленно вдохнул воздух сквозь зубы — отчасти для того, чтобы прийти в себя от неожиданности, отчасти чтоб сосредоточиться.
— Нет еще, — ответил он. — Дрейф правильный. Мы доберемся до острова сразу после рассвета. Ты бы перекусил.
Малыш скорчил рожу и полез в сумку за своим тюбиком. Твисп смотрел, как он вытирает упаковку начисто, открывает ее и высасывает громадными глотками препротивную бурую жидкость.
— М-мм…
Бретт крепко зажмурил свои серые глаза и содрогнулся.
Твисп ухмыльнулся. «Пора бы мне перестать думать о нем, как о малыше». Шестнадцать лет — никак уж не малыш; а сезон, проведенный с сетями, сделал его взгляд тверже, а руки — крепче.