После того как Симватий представился своему племяннику, а затем сыну, настала очередь Лиции. Маниакис испытал скорее смущение, нежели восторг, когда кузина распростерлась перед ним в полном проскинезисе. Но у него было ощущение, что прикажи он ей не делать этого, она почувствует себя оскорбленной, а не осчастливленной. Он недоуменно пожал плечами. Как он уже успел убедиться на примере Трифиллия, страстно жаждавшего получить совершенно бесполезный титул, церемониал — странная, почти магическая штука.
— Счастлив снова видеть тебя, кузина, — сказал он, заключив Лицию в крепкие объятия. — Когда мы расставались в Каставале, то не знали, суждено ли нам встретиться снова.
— Я-то знала, — ответила Лиция, выказав гораздо больше уверенности, чем в тот день на далеком острове. Насчет памятного обоим прощального объятия она не сказала ни слова, хотя Маниакис готов был поклясться, что именно оно у нее сейчас на уме, как и у него.
А сегодняшнее было вполне благопристойным, невинным и… пресным.
— Величайший! — произнес старший Маниакис. — Сынок! Нет ли у тебя хоть каких-нибудь известий от твоих братьев?
— Нет, — ответил младший. — И это меня очень беспокоит. Западные провинции за последние несколько лет стали чем угодно, только не местом, где воины могут чувствовать себя в безопасности.
Он высказался весьма сдержанно. Видессийкие армии в этих провинциях были вынуждены не только противостоять яростным атакам макуранцев, но и биться друг с другом в бесконечном, бесплодном коловращении гражданской войны.
— Я молю Господа нашего не допустить, чтобы мои мальчики пропали ни за что, — сказал старший Маниакис; в его голосе слышались горечь и беспокойство. — Да не допустит Господь наш, благой и премудрый, чтобы линия моего рода пресеклась как раз в момент нашего величайшего триумфа!
— Господь уже позаботился. Во всяком случае, я на это сильно надеюсь, — ответил Маниакис, невольно ухмыльнувшись. — Узнаем точнее, когда придет весна.
— Значит, собрался сделать меня дедушкой, а? — Довольный смешок отца прозвучал почти непристойно, окончательно разрушив церемониальную атмосферу. — Похоже, ты не теряешь времени даром? Молодец!
— Отобедаешь со мной ближе к вечеру, отец? — полуутвердительно сказал Маниакис. — Я намерен устроить пир в Палате Девятнадцати лож. Дядя! Я приглашаю и тебя, и Лицию присоединиться к нам!
— Палата Девятнадцати лож?! — Старший Маниакис возвел очи горе. — Значит, придется есть лежа? Только подумать, что такую свинью мне подложил мой собственный сын, лишив меня всякой возможности отказаться!
Но этот наполовину жалобный, наполовину насмешливый вопль души не поколебал решимости младшего Маниакиса.
— Если там могу обедать я, то сможешь и ты, — безжалостно сказал он. — С тобой удобнее. Поливая свою тогу вином и рыбным соусом, я буду пребывать в уверенности, что хотя бы в этом не одинок.
— Вы только посмотрите, что за неблагодарное дитя! — во всеуслышание возопил старший Маниакис. И тут же смазал весь эффект своего гневного восклицания, откинув голову назад и расхохотавшись так, что слуги и придворные испуганно вздрогнули.
* * *
Девятнадцать лож располагались в форме подковы в большом зале с тем же названием.
— Ты, величайший, разумеется, займешь главенствующее положение в центре, — сказал Камеас, указывая на одно из лож, — тогда по обе стороны от тебя окажется три раза по три почетных гостя.
— Мы могли бы пригласить гораздо больше гостей, если бы здесь стояли столы и стулья, как во всех остальных пиршественных залах, сколько их ни есть в империи, — брюзгливо отозвался Маниакис.
— Если в остальных залах люди предпочитают забыть о славном прошлом, скорее следует сожалеть об этом, а не подражать им, — ответил постельничий. — Сей зал, где поныне принято пировать полулежа, последний оплот истинной элегантности в нашем погрязшем во второсортных вещах и обычаях, неизлечимо больном мире!
— Чувствую, что мне придется заводить здесь новые обычаи, — проворчал Маниакис.
Камеас воззрился на него с неподдельным ужасом в глазах.
— Нет! Умоляю тебя, величайший, не надо! — вскричал он. — Здесь, в этом зале, пировал Ставракий, отдыхая после своих знаменитых побед над Макураном; здесь же провел немало времени Германий накануне той страшной гражданской войны, что расколола нашу империю на части. Неужели ты захочешь разрушить освященные твоими великими предшественниками вековые традиции?!
У Маниакиса имелись сильные сомнения насчет лежачих пиров Ставракия, которыми тот якобы отмечал свои победы. Судя по летописям и воспоминаниям, великий полководец Автократор гораздо уютнее чувствовал себя в походных шатрах, чем во дворцах. Но Камеасу подобные соображения, похоже, были просто недоступны. Поэтому Маниакис обронил только:
— Прецеденты — не догма…
Камеас не возразил. По крайней мере, на словах. Он лишь долго смотрел на Маниакиса большими, печальными, повлажневшими от навернувшихся слез глазами, а потом произнес:
— Разумеется, все твои приказания будут беспрекословно выполнены, величайший… — У него был такой тон, будто ему только что приказали выпить яд.
Кончилось тем, что Маниакис все-таки принялся поглощать пищу, кое-как устроившись на отведенном ему центральном ложе. Он полулежал на левом боку, освободив правую руку, чтобы подносить яства ко рту. Очень скоро его левая рука совершенно занемела от локтя до кончиков пальцев, не говоря, уже о том, что есть в таком положении оказалось страшно неудобно.
Зато Камеас буквально сиял от счастья, как, впрочем, и все остальные слуги, доставлявшие кушанья и вина в Палату Девятнадцати лож, а затем уносившие оттуда опустевшие кубки и блюда. Интересно, спросил себя Маниакис, стоит ли терпеть такие неудобства лишь для того, чтобы доставить удовольствие слугам?
Единственным утешением было то, что не он один испытывает трудности. Из всех гостей только Курикий, его жена Феврония и Трифиллий чувствовали себя непринужденно, поскольку им не раз случалось присутствовать на подобных пирах во времена Ликиния. Нифона, казалось, тоже далеко не в восторге от пиршественной церемонии, но сейчас сам процесс поглощения пищи был для нее куда более неприятен, чем необходимость полулежать, опираясь на локоть. Неудобное положение даже давало некоторую выгоду: никто не мог упрекнуть ее в том, что она мало ест.
Первым выронил кусок морской щуки изо рта прямо на тогу друнгарий Фракс. Доблестный флотоводец так энергично выразил свое мнение по поводу обычая пировать возлежа на ложе, что некоторые женщины отвернулись в смущении.
— Какая бестактность! — пробормотала Нифона. Лиция не выдержала и хихикнула, а потом притворилась, что ничего такого не делала. Маниакис поймал ее взгляд; она смотрела с опаской, пока не увидела на его лице улыбку. Минутой позже, когда Симватий обильно полил себя соусом, Лиция расхохоталась вслух.