Багдасар извлек из своей сумы светильник, плотно закупоренный глиняный кувшин и серебряный диск, шириной примерно с мужскую ладонь. Диск пересекал ремешок из сыромятной кожи, символизировавший настоящий ремень, за который в бою держал свой щит воин.
Багдасар извлек из кувшина пробку и налил узкую длинную лужицу на поверхность стола.
— Это морская вода, взятая из Бычьего Брода, — пояснил он.
Затем с одной стороны от лужицы он установил серебряный диск, а с другой светильник, над которым сделал несколько быстрых пассов. Светильник вспыхнул, причем его свет был куда ярче, чем обычно.
— Ты словно внес в резиденцию кусочек летнего солнца! — воскликнул Маниакис, прищурившись и прикрыв глаза ладонью.
— Это будет очень полезно, хотя и не продлится долго, — ответил Багдасар. Он повернул диск так, чтобы тот отражал усиленный магией ослепительный свет прямо в лицо Автократора. Тот заморгал и еще больше прищурился; маг удовлетворенно кивнул:
— Теперь мы имеем серебряный щит, отбрасывающий лучи солнца через узкий морской пролив, не так ли?
— В точности так, — согласился Маниакис.
— А теперь попытаемся добраться до первоисточника того вопроса, который задал тебе Абивард. — И маг напевно заговорил на гортанном васпураканском языке. Спустя мгновение Маниакис понял, о чем идет речь. То была древняя легенда о том, как Фос создал Васпура, первого из людей. Закончив одну песнь, Багдасар пробормотал:
— Чтобы приблизиться к истокам интересующей нас истории, следует говорить об истории наших истоков. Именно так сочетают магические законы подобия и проникновения… — Он снова принялся напевать песни из легенды, которую Агатий, окажись он рядом, немедленно проклял бы как еретическую. Но Агатия тут не было, а Маниакис вырос, внимая песням этой легенды, и его они никак не могли смутить.
Внезапно прямо из воздуха раздался глубокий, гулкий, торжественный голос. Маниакис привык не только говорить, но и мыслить по-видессийски. Несколько минут назад ему пришлось переключиться на васпураканский, чтобы понять, о чем поет Багдасар. Теперь же возникла надобность перейти на новый, совершенно чуждый ему язык. Ибо слова, медленно падавшие из ниоткуда, были макуранскими.
— О сын дихгана! Зрю широкое поле, но оно не есть поле, зрю башню на холме, где обретется и утратится честь, и щит серебряный, сияющий над узким морем…
Маниакис наклонил голову в надежде услышать еще хоть что-нибудь. Но в резиденции воцарилась мертвая тишина. Несмотря на весьма прохладный воздух, широкий лоб Багдасара покрылся крупными каплями пота. Маг сделал несколько шагов, пошатнулся и чуть не упал. Он выглядел беспредельно усталым; таким же оказался и его голос, когда он спросил:
— Ты понял хоть что-нибудь, величайший? Мне этот язык совершенно незнаком.
— Понять-то понял, но… — Маниакис постарался как можно точнее перевести услышанное на видессийский. — По-моему, тебе удалось извлечь из глубины времен предсказание, сделанное кем-то много лет назад.
— Ты совершенно правы, величайший. Очень на то похоже. — Неуверенной походкой Багдасар кое-как добрел до ближайшего кресла и буквально рухнул в него. — Могу ли я попросить, чтобы мне принесли немного вина? — спросил он. — Я совершенно обессилен.
Маниакис звонком позвал слугу; отклик последовал не сразу — почти все дворцовые служители, подобно большинству горожан, сейчас отмечали Праздник Зимы где-то вне стен резиденции. Однако вскоре появилась одна из служанок с кувшином вина и двумя кубками. В знак отвращения к Скотосу Багдасар сплюнул на пол, после чего залпом выпил вино. Маниакис сделал пару неторопливых глотков и задумчиво произнес:
— Когда я сражался на стороне Сабраца против узурпатора Смердиса, у Абиварда был личный прорицатель по имени… — Он задумался, припоминая:
— Таншар. Во всяком случае, он называл себя именно так.
— Так это был его голос? — спросил Багдасар.
— Не уверен, — ответил Маниакис. — Я его редко видел. У него была даже не седая, а совершенно белая борода. Мне трудно представить, чтобы его голос звучал так… мужественно, как тот, который тебе удалось вызвать из глубины времен.
— Даже если именно он сделал предсказание, которое мы слышали, — возразил васпураканский маг, очертив у сердца охранительный знак солнца, — то кто может знать, какая сила воспользовалась его устами? Должен сказать тебе, что в мире немало сил, не укладывающихся в наши представления о возможном и невозможном.
— Я бы предпочел услышать что-либо более определенное. — Маниакис с сожалением покачал головой. — Но мои желания никогда не совпадут с моими возможностями; тебе нет нужды напоминать мне об этом, уважаемый маг. Я уже усвоил сию печальную истину. Однако подведем итог. Абивард реагировал на нечто, имевшее место в прошлом, считая это нечто очень важным для себя. «Широкое поле, но оно не есть поле…» Н-да. Хотелось бы знать, что сие означает, за исключением того факта, что все предсказатели обладают особым даром наводить тень на плетень.
— Об этом сможет рассказать Абивард. В том случае, если предсказание сбудется, — сказал Багдасар. — С другой стороны, если хотя бы часть предсказания окажется неверной, вряд ли генерал станет беспокоиться об остальном. Нам же едва ли удастся самостоятельно разобраться в столь сложном деле до конца, ибо я предполагаю, что моя магия столкнулась с магией, заложенной в самом предсказании.
— Весьма вероятно, почтенный маг, — согласился Маниакис. — Итак, мы получили ответ на вопрос, тревоживший меня со времени встречи с Абивардом. Но даже получив его, мы остались в неведении, отчего генералу так хочется увидеть сияющий серебряный щит. Можешь ли ты сделать какие-либо предположения на этот счет?
— Мне видятся две возможности, — ответил Багдасар. — Первая такова: мы задали неправильный вопрос. Вторая, полагая вопрос правильным, просто означает, что еще не пробил час для получения ответа.
— Более того, мы даже не можем предположить, когда такой час пробьет, — вздохнул Маниакис. — Если он вообще когда-нибудь пробьет. Так или иначе, мне, наверно, следует поблагодарить тебя, почтенный маг.
* * *
Поднимаясь из проскинезиса, Трифиллий слегка запыхался.
— Величайший! Вызвав меня к себе, ты оказал мне великую честь, которой я не стою. Чем я могу тебе служить? Распоряжайся мною! — На его одутловатом лице появилось выражение, долженствовавшее обозначать крайнюю степень рвения выполнить любое указание Автократора.
Маниакис отлично помнил, что, когда он в прошлый раз «распоряжался» Трифиллием, назначив того послом к кубратам, ему пришлось умасливать вельможу обещанием повысить его сан. Теперь такой возможности уже не было, ибо титул «высокочтимый» являлся наивысшим в империи. Приходилось надеяться, что в глубине души сановника действительно живет чувство долга.
— Высокочтимый Трифиллий! — начал Маниакис. — Вне всякого сомнения, ты помнишь, как этой осенью я встречался с главнокомандующим макуранцев Абивардом, войска которого, к величайшему для нас несчастью, до сих пор квартируют в Акросе.