– Нет, я все-таки не понимаю! – продолжала Кандис. – Мелоди пятнадцать лет дышала этим смогом и как-то все-таки выжила. Пережила бы и еще один год, ничего бы с ней не сделалось. Ходила бы в респираторе! Люди могли бы расписываться на нем, как на гипсе. Может быть, это вдохновило бы кого-нибудь на создание целой линейки аксессуаров для астматиков. Например, ингаляторы на изящной цепочке, или...
– Прекрати, Канди! – вздохнула Глория, измотанная этими спорами, которые длились уже целый месяц.
– А в следующем сентябре я уехала бы в колледж! – нудила Кандис, твердо намеренная оставить последнее слово за собой. Она была блондинка с идеальной фигурой – такие девочки привыкли получать все, что им хочется. – Можно было, в конце концов, подождать с переездом всего один год?
– Этот переезд пойдет на пользу нам всем. Мы решили переехать не только из-за того, что у твоей сестры астма. Мерстонская школа – одна из лучших школ в Орегоне. А кроме того, здесь мы будем ближе к природе, вдали от искусственной жизни Беверли-Хиллз!
Мелоди невольно улыбнулась. Их отец, Бо, был знаменитый пластический хирург, а мать работала персональным стилистом у звезд. Искусственность была их коньком. Они были рабами искусственности. И все-таки Мелоди была благодарна матери за то, что та изо всех сил старалась защитить ее от нападок Кандис, которая считала, что они переезжают из-за нее. Потому что, конечно же, они переезжали именно из-за нее!
В этой семье образцовых представителей рода человеческого Мелоди Карвер была уродом. Аномалией. Чем-то из ряда вон выходящим.
Бо, несмотря на свои чисто американские корни, обладал экзотической итальянской красотой. Его черные глаза сверкали, точно озерная гладь в солнечный день. Улыбка у него была теплая, как кашемир, а на смуглой от природы коже, невзирая на его сорок шесть лет, не было ни единой морщинки. На его щеках топорщилась модная легкая небритость, и он умел грамотно пользоваться гелем для укладки волос. Мужчин среди его пациентов было не меньше, чем женщин. Всякий надеялся, что, сняв повязки, станет человеком без возраста... таким же, как Бо!
Глории было сорок два, но лицо у нее было безупречным: массаж и процедуры поддерживали ее кожу в идеальном состоянии, избавляя от необходимости прибегать к серьезным операциям. Казалось, будто она на шаг опередила остальное человечество, превратившись в какое-то существо иного вида, способное преодолевать земное тяготение и перестающее стареть после тридцати четырех. Волнистые каштановые волосы до плеч, глаза цвета морской волны, от природы пухлые губы, не нуждающиеся ни в каких инъекциях, – из Глории вышла бы идеальная фотомодель, будь она чуть повыше ростом. Все так говорили. Но Глория, чересчур подвижная и энергичная, всегда утверждала, что сделалась бы стилистом, даже если бы Бо нарастил ей ноги.
Счастливица Кандис унаследовала лучшее от обоих родителей. Она, как и подобает идеальной хищнице, всегда забирала все лучшее себе, так что младшей сестре доставались одни объедки. Она унаследовала голубые глаза Глории и солнечную улыбку Бо, смуглую кожу Бо и нежный румянец Глории. Ее точеные скулы вздымались, как мраморные перила. А ее длинные волосы, которые по желанию послушно завивались или распрямлялись, были цветом как сливочное масло, сдобренное расплавленной карамелью. Подружки Канди (и их мамочки) фоткали ее квадратную челюсть, твердый подбородок, прямой носик и показывали эти снимки Бо, надеясь, что его руки способны сотворить такое же чудо, какое некогда сотворили его гены. И, надо сказать, ему это удавалось.
Даже с Мелоди.
Мелоди всегда была уверена, что ее перепутали в роддоме, и потому никогда не придавала особого значения своей внешности. А смысл? Все равно подбородок у нее невыразительный, зубы похожи на клыки, а волосы прямые и черные. Просто черные. Никаких тебе полутеней и полутонов, никакого масла с карамелью. Черные, и все тут. Глаза, вполне себе зоркие глаза, были серо-стальные и прищуренные, как у сердитой кошки. Впрочем, на ее глаза никто обычно внимания не обращал. Все затмевал ее нос. Он состоял из двух шишек и провала между ними и выглядел совершенно как верблюд верхом на собаке. Впрочем, Мелоди это не волновало. С ее точки зрения, главным ее достоинством было умение петь. Учителя музыки были в восторге от ее звонкого голоса. Чистый, ангельский, западающий в душу, он завораживал всех, кто его слышал, слушатели рыдали от восторга и вскакивали на ноги после каждого ее выступления. Увы, к тому времени, как ей исполнилось восемь лет, в дело вмешалась астма и положила конец ее концертам.
Когда Мелоди окончила начальную школу, Бо предложил сделать ей операцию. Но Мелоди отказалась. Новый нос не избавил бы ее от астмы, а раз так, какая разница? Надо было только дотерпеть до старших классов. Девчонки поумнеют. Мальчишки повзрослеют. На первое место выйдут успехи в учебе...
Ха!
Когда Мелоди перешла в старшую школу Беверли-Хиллз, все стало только хуже. Девчонки звали ее Грушей из-за гигантского носа, а мальчишки ее вообще никак не звали. Они ее просто не замечали. Ко Дню благодарения она сделалась практически невидимой. Если бы не ее непрерывное сипение и прысканье ингалятора, никто бы вообще не замечал ее присутствия.
Бо не мог видеть, как его дочь – «у которой столько других достоинств!» – страдает. На Рождество он сообщил Мелоди, что Санта-Клаус разработал новую технологию ринопластики, которая позволяет открыть дыхательные пути и облегчить астму. Может быть, она даже снова сможет петь!
– Чудесно, чудесно! – Глория молитвенно сложила свои маленькие ладошки и с благодарностью посмотрела куда-то на потолок.
– И мы больше не увидим Рудольфа, носатого оленя! – съязвила Кандис.
– Кандис, речь идет не о внешности, а о здоровье Мелли! – осадил старшую дочку Бо, явно предваряя реакцию Мелоди.
– Ух ты! Вот здорово! – И Мелоди бросилась папочке на шею, хотя была совсем не уверена, что форма носа имеет какое-то отношение к спазмам в бронхах. Но она предпочла сделать вид, что поверила ему: это давало хоть какую-то надежду. К тому же это было проще, чем признать, что родные стесняются ее лица.
На каникулах Мелоди сделали операцию. Придя в себя, она обнаружила у себя на лице ровненький, очаровательный носик, как у Джессики Бил, а на мелких, кривых зубках – аккуратные накладки-виниры. К концу реабилитационного периода она похудела на пять килограммов и начала влезать в мамины «Gap» и «Gucci» (в основном «Gucci»). Увы, петь она по-прежнему не могла.
Когда она вернулась в школу, девчонки сделались приветливы, мальчишки пялились на нее, и даже колибри, казалось, подлетали ближе. К ней относились так хорошо, как ей никогда в жизни и не снилось.
Но счастливее Мелоди от этого не стала. Вместо того чтобы выпендриваться и строить глазки, она все свободное время лежала на кровати, зарывшись в одеяла. Она чувствовала себя, как металлическая сумочка ее сестры: снаружи вся такая красивая и блестящая, а внутри сплошной бардак. «Да как они смеют относиться ко мне лучше только оттого, что я хорошенькая! Я ведь осталась такой же, как и была!»