Прижимая к себе странно тяжелого и горячего, как печка, младенчика, Серега бежал через лес. Ему бы только добраться до станции, а там люди, милиция, они помогут… Но хоженая днем и ночью знакомая тропа обманывала, исчезала прямо из-под ног, а сзади все громче и громче нарастал жуткий свист, и Серега знал – это ищет его ведьма. Волосы вздыблены, пальцы скрючены, глазищи пылают, летит среди стволов, носом поводит…
Вскрикнув от ужаса, Серега вжался в ствол дерева. Суматошно выкатившаяся из-за туч луна окатила его и дерево ярким столбом света. Серега в отчаянии погрозил ей кулаком – у-у, ведьмина сообщница! – и тут только впервые поглядел на спасенного ребенка. И чуть не выронил тяжелый сверток.
Личико у младенчика было… странное. Да и чего греха таить – страшненькое. Совсем не детское. Наоборот, сморщенное, точно высохшее яблоко, со сведенными в кучку косыми глазами, точно как у деревенского дурачка Фильки.
«Вот уж точно ведьмовской младенец! – разглядывая спасенного с невольным омерзением, подумал Серега. – Может, зря его у ведьмы отнял?»
Точно услышав его мысли, молчавший во время бегства младенец раззявил слюнявый, перекошенный рот и… надсадно заорал.
– Ты чего, ты чего… – успокаивающе тряся тяжеленный сверток, забормотал Серега. – Замолчи, а то ведьма придет, тебя заберет…
Но младенец продолжал самозабвенно драть глотку. Боль как обручем стиснула Сереге голову.
«Да ведь он голодный!» – сообразил мальчишка. Молока бы ему, да откуда ж взять… Ничего, мамка рассказывала, когда у нее молока не было, она сестрицу старшую хлебной жамкой прикармливала! И Серега сунул руку в карман, где с утра, когда все еще было хорошо и он бежал за Демьянкой, чтоб позвать того на речку, лежал в тряпице шмат хлеба. Действуя одной свободной рукой, сунул мякиш в рот, наскоро прожевал, сплюнул в тряпку, свернул из нее кулечек и…
– На! – сунул в мгновенно распахнувшийся, как у галчонка, рот младенца.
– Нее-ет! – отчаянный, грянувший прямо над ухом вопль заставил Серегу выпустить и мальца, и жамку. Мелькнула белая рубаха Ганьки, взметнулись волосы, девушка рухнула на колени, потянулась к тряпице с хлебом…
Младенец извернулся, гибко, как червяк. В слюнявом рту мелькнули жуткие треугольные зубы в два ряда… Рыча, как оголодавший волк, он впился зубами в тряпку, на краткий миг опередив Ганну.
Тишина, уже слышанная Серегой мертвая и зловещая тишь упала на лесок – а потом неподалеку, в деревне, разом в ужасе взвыли собаки.
Младенец ворочался на земле, как пес трепля тряпицу с хлебом. Пеленки, в которые он был завернут, треснули, точно кокон на гусенице, и распались. Поджатая чуть не вчетверо, одна-единственная, длинная и не по-человечески гибкая нога судорожно распрямилась, отчего младенец мгновенно стал ростом выше Сереги. А из непомерно широких плеч выросли… еще две головы, с такими же страшными, слюнявыми физиономиями. Из всех трех глоток разом вырвался ухающий, счастливый вопль…
Воздух хлопнул, точно встряхнули невидимую простыню, и кошмарная трехголовая тварь исчезла!
– Ч… Что это было? – послышался знакомый голос.
Из кустов выглядывал весь покрытый травой, но живой и здоровый учитель. Но мальчишка даже не обрадовался – у него не было сил. Так же, как у Ганьки – девушка стояла, прислонившись к березе, и ее руки безвольно висели вдоль тела, а голос звучал равнодушно, точно мертвый:
– Когда люди страшно мучают друг друга и проклятья слабых сыплются на головы сильных, тогда тают границы и в наш мир приходят… существа. И жрут все, что люди им дают по дурости своей – и уносят. Из нашего мира в свой. Все, что есть. А изгнать его может только очень сильная да умная ведьма… Не такая, как я, недоучка! – с отчаянием выкрикнула Ганька и зачастила, точно оправдываясь: – Бабку в Гражданскую убили, вот она мне всего передать и не успела! Или еще можно окрестить эту тварь – тогда уберется, но не каждому священнику дано, а только настоящему, святой жизни. Вот я и надеялась… Вдруг… Да что теперь-то… – и она снова безнадежно поникла.
– И что ж будет, а, Ганька? – дрожа от ночной сырости, робко спросил Серега.
Но Ганька не ответила.
– Товарищ учите-ель, вы где? – сквозь ветки замелькал огонь фонаря, и из-за стволов вынырнул парень в буденовке. – Чего это вы тут? – он изумленно оглядел выпачканного травой учителя, встрепанную Ганьку, сидящего на земле Серегу. – А, после расскажете! Тут дело срочное – комиссия по хлебозаготовкам из города приехала, весь актив собирают! Говорят, план мы вовсе не выполняем, мало хлеба государству сдаем, утаиваем, говорят. Раз нету у нас политической сознательности, будут меры принимать!
– Погоди, – растерянно пробормотал учитель. – Но в селе ведь и правда осталось – только зимой на прокорм! Я сам проверял! Нет зерна больше – не уродилось!
– А они говорят – это не большевистский разговор, – снисходительно поглядывая на учителя, объявил тот, в буденовке. – Ежели партия дает задание – уродить, значит, как хочет, так пусть и выродит!
– Вот он – мрак, вот они – бесы, – одними губами шепнула Ганька.
* * *
Вдалеке, на околице послышались выстрелы. Серега даже не вздрогнул – привык. Только устало подумал – кто на сей раз. В конце осени их село, как не сдавшее норму хлебозаготовок, занесли на «черную доску». Теперь вокруг стоял отряд ГПУ, выстрелами встречая любого, кто пытался выбраться.
Хлеба не было. Совсем. Вычистили все, не оставив ни мешка на зиму. При первом обыске мать еще пыталась спрятать несколько мешочков с горохом и фасолью, но их нашли, отца долго били, затолкали в милицейский «воронок» и увезли. Коз и кур забрали, сказали, штраф за недоданное зерно. До конца осени еще удавалось продержаться на траве и кореньях. А потом пришла зима.
Учитель ходил к Ганниной хате каждый день, но та никогда не открывала и не говорила с ним. Тогда он оставлял завернутый в тряпицу свой комсомольский паек. Сперва это был хлеб на отрубях, почти целый килограмм, потом становилось все меньше и меньше. Он лежал на крыльце, а потом Ганна забирала бесценный хлеб в хату, резала на крохотные, с половинку спичечного коробка кусочки и разносила по селу. Сама не ела. Никогда.
Когда она приходила к ним, Серега прятался, но ведьма все равно находила его, всовывала хлеб в руку и уходила. Молча. Смотреть в ее напряженную спину и есть этот хлеб было страшно. Но все-таки не страшнее, чем голод.
А вчера учитель умер. Все так же молча, как статуя, Ганна стояла над общей могилой, куда пригнанные из города зэки скидывали голые трупы с распухшими животами и торчащими ребрами. А потом ушла к себе в хату и закрыла за собой дверь. И Серега понял, что она уже не выйдет оттуда. Никогда.
Серега вздрогнул – ему показалось, что сквозь окно он увидел Ганну. Но это была совсем другая женщина – вся в черном, с трупно-бледным и покрытым страшными язвами лицом. Она брела вдоль улицы и зачем-то показывала скрюченным пальцем то на один дом, то на другой. Потом исчезла, может, и вовсе померещилась.