Марк почувствовал, как его лицо расплывается в счастливой улыбке. Не слишком-то много добрых слов выпадало на его долю с тех пор, как они с Хелвис начали ссориться. Алипия изумленно распахнула глаза, когда он снова поцеловал ее.
— Ну?! — гневно вымолвила она. — Еще один такой поцелуй — и Бальзамон не захочет даже глядеть на меня!
— О, это слишком опасно, — сказал Марк, призвав на помощь остатки своей знаменитой римской практичности. Алипия снова пошла к двери. Что-то брякнуло в ее сумочке. Марк засмеялся:
— Держу пари, у тебя там восковые таблички. Как звали этого бедолагу, о котором говорил Патриарх? Ионнакий Второй?
— Третий. Второй уже триста пятьдесят лет как лежит в могиле. — Алипия была совершенно серьезна. Историческая наука приучила ее к точности и терпению. Когда Скавр встретился с ней глазами, она добавила: — Удовольствия бывают разными, знаешь ли.
— Не извиняйся, — быстро ответил Скавр. У него не было оснований неприязненно относиться к ее научным трудам. Если бы не цепкий, острый ум принцессы, если бы не ее умение подмечать мельчайшие детали и использовать их, им не удалась бы и половина их и без того редких встреч. Не говоря уж о том, что, скорее всего, их связь давным-давно была бы уже обнаружена.
— Я и не думала извиняться. — Голос Алипии сразу стал ледяным. Она терпеть не могла, когда к ее работе относились легкомысленно.
— Я не об этом, — мягко сказал Марк и увидел, что она сразу расслабилась. — Может, тебе было бы любопытно обменяться записями с моим другом Горгидом? Он привезет немало интересного, когда посольство вернется из степей…
Скавр назвал имя Горгида и ощутил внезапный укол одиночества. Что поделывает сейчас грек? Несмотря на многочисленные колючки, которыми Горгид старательно себя украшал, грек был тем, кого Гомер именовал «другом человечества».
Многие видессиане презрительно нахмурились бы при одной только мысли о том, что могли чему-то научиться у чужеземца. Но Алипия живо отозвалась:
— Ты как-то говорил мне, что в вашем мире тоже пишут исторические книги. Как драгоценно было бы для меня узнать совершенно другой взгляд на жизнь, на искусство! Боюсь, мы здесь, в Видессе, слишком долго копировали друг друга. — Она снова посмотрела в окно и скорчила раздраженную гримаску. — А теперь я ухожу. В третий раз. И окончательный. Ни слова больше. Я действительно должна идти.
Она обняла его и крепко, быстро поцеловала, после чего закрыла за собой дверь.
Марк еще оставался в комнате. Они никогда не выходили вместе. Гостиница была расположена очень удобно — совсем рядом с резиденцией Патриарха. Отчасти это уменьшало опасность. Хозяин же, когда ему хорошо платили, не задавал лишних вопросов.
Чтобы убить время, трибун спустился в пивной зал и заказал кувшинчик эля; иной раз он предпочитал эль более сладкому и густому видессианскому вину. Аэций протянул трибуну кувшин и высокую, обтянутую потертой кожей кружку. Поглядел понимающе. Римлянин ответил каменным взглядом. Аэций хмыкнул и, бормоча под нос, отправился обслуживать другого посетителя.
Рано утром, когда Скавр входил в гостиницу, пивная была пуста; теперь же здесь было полно народу. У Аэция собирались простые люди — маляры с пятнами краски на одежде, булочники с мучной пылью на фартуках, сапожники, плотники, портные, парикмахер с завитой, покрытой воском бородой, какой-то мужчина весьма женственного вида — вероятно, служащий бани. Многие из этих людей были завсегдатаями пивной. Завидев знакомых, они шумно обменивались приветствиями.
Служанка возмущенно взвизгнула, когда щеголь-парикмахер ущипнул ее за зад. Один из маляров, осушив гигантскую кружку, затянул песню. Полтаверны подхватило припев, известный даже Марку: «Вино пьянит, пьянит себя, но мы пьяней, пьяней вина!»
Скавр прикончил свой эль и начал пробираться к выходу сквозь прибывающую толпу. Краем уха он уловил, как один из посетителей говорит своему соседу:
— Что делает здесь этот грязный чужеземец?
Но внушительный рост Скавра и длинный галльский меч, висевший у него на левом бедре, обеспечили ему полную безопасность. В таверне не нашлось ни одного гуляки, который решился бы открыто бросить вызов рослому, хорошо вооруженному воину.
* * *
Большие золотые шары на шпилях Собора отражали багровый свет заката. Марк направился в сторону Срединной улицы. Он шел медленно. Извилистые улочки были полны народу. Непрерывным потоком двигались люди — пешие и на мулах, в портшезах, на конях и ослах, в повозках и колесницах, запряженных четверкой или шестеркой коней; телеги, тачки, полные овощей, фруктов, зерна… Кричали животные, погонщики бранились и замахивались кнутами, борта телег цеплялись за стены домов, колеса громко скрипели.
— Что ж, продолжай в том же духе. Тогда я тоже сделаю вид, будто знать тебя не знаю, — возмущенно сказал кто-то на ухо трибуну.
Скавр резко повернулся.
— А, Тасо. Привет. Прости. Я действительно тебя не заметил.
— Да, конечно. Косматая бороденка делает меня прямо-таки невидимкой. — Посол Хатриша фыркнул. Маленький, похожий на птицу, Тасо Ван выглядел бы истинным видессианином, если бы не борода, падавшая на его грудь неопрятной копной. Ван охотно подравнивал бы ее, как это делают имперцы, но каган Хатриша настаивал на соблюдении традиций. Правители Хатриша вели свое происхождение от хаморов, а те не утруждали себя посещением парикмахерских. Правда, хаморы-завоеватели за восемьсот лет изрядно смешались в Хатрише с местным населением, однако подобные мелочи не дозволялось принимать в расчет, коль скоро речь идет о суровых воинских традициях.
Ван по-воробьиному склонил голову на плечо.
— Похоже, ты нечасто выбирался из своей норы. Ну что, Туризин снял тебя с крючка? — осведомился Тасо с хитринкой в глазах.
— Можно сказать и так, — ответил трибун.
Что бы такое наплести хатришу, чтобы вернее скрыть правду? В любом случае вворачивать вранье надлежит очень осмотрительно; бухнуть Тасо Вану какую-нибудь выдумку ни в коем случае нельзя — посол распознает ложь мгновенно. А поскольку в подобных делах Тасо Вана отличала веселая циничность, он не сходя с места назовет Марка лжецом.
Однако персона Марка, похоже, сегодня не слишком занимала Вана; у маленького хатриша было полно новостей.
— Если бы мы с тобой не встретились случайно, мне пришлось бы навестить тебя через денек-другой.
— Ты для меня — всегда желанный гость.
— Всегда надоедливый гость, ты хотел сказать, — усмехнулся хатриш.
Марк принялся возражать, причем вполне искренне. Тасо Ван нравился римлянину. Веселая откровенность хатриша была для него просто глотком свежей воды после тухлятины недомолвок и намеков, с помощью которых замысловато и сложно общались видессиане.
Однако несмотря на свою знаменитую откровенность, даже Ван заколебался, прежде чем начать разговор.