Сноп всей честной компании поморгал огромными глазами, поклонился и сообщил:
— А, куда тут: рад познакомиться, почтенные господа. Мне очень, очень приятно, вот.
Хват закатил глаза и в отчаянии покачал головой.
— Ой, я больше не могу! — взвыл заяц. — От него гораздо меньше вреда, когда он молчит. Ой, а это что такое? Смотрите: толстая-толстая мышь-на-костре идет сюда!
Кротоначальник и выдра Вальджер присоединились к компании; крот при этом не стал гасить лампу. Он приветственно сморщил нос и обратился к зайцу:
— Хур-хур, ну вы, любезный, и шутник! Никаких, это, горрящих мышей тут нет, а есть только кр-р-рот с лампой.
В общем, здравый смысл и добрые чувства восторжествовали, и, не тая обид друг на друга, вся компания направилась в аббатство.
По пути аббат Дьюррал подобрал корзину Пижмы. Просматривая на ходу ее содержимое, он бормотал:
— Все нашла, что просили, все нужные травки, даже немного свежей зимолюбки! Какая она все-таки молодец, наша Пижмочка, сама прилежность! И как жаль, что ее так напугал этот скелет! Кстати, Мартин, вы что-нибудь успели там выяснить про эти кости?
Мышь-воин поплотнее закутался в плащ и сказал:
— Не слишком-то много мы узнали. Ну, понятно, что при жизни этот бедняга был горностаем и, похоже, пиратом, судя по лохмотьям. Но странное дело, в лапе он сжимал ложку Фермальды. Получается, что этот горностай побывал в нашем аббатстве!
Старая ложка была аккуратно вырезана из подходяще изогнутой ветки крушинного куста. Мартин передал ее аббату, который тоже сразу узнал знакомую вещь.
— Точно-точно, эту ложку и вправду носила при себе старая Фермальда. А, понял! Бедняга, на кости которого мы наткнулись, — Седоглуп, горностай, который появился у нас две осени назад.
Мартин озадаченно почесал подбородок:
— Две осени назад? А почему тогда я его не видел?
— Действительно — почему? А, вспомнил, тебя же в тот год не было в Рэдволле. Ты отправился к землеройкам Гуосим, воевать против лис-воришек.
По прибытии в Рэдволл большая часть компании разошлась по своим спальням. Не собиравшиеся ложиться Мартин, Ролло и сам аббат вызвались подложить дров в камин в Большом Зале и собрать на стол то, что осталось от Весеннего Пира, чтобы угостить нежданных гостей.
Хват налил себе и тут же выпил полную кружку клубничной наливки, а затем приступил к ужину, решительно расправился с внушительным куском пирога, основательной порцией свежего салата и парой ломтей сыра. После чего он смахнул слезу умиления уголком своей белой туники и вздохнул:
— Ну и дела! Знатно, ребята, вы меня подкормили. Ущипните меня кто-нибудь, я хочу убедиться, что все это — не сон.
Сноп, оказавшийся действительно еще совсем юной совой, прервал расправу над морковно-грибным фланом и заметил:
— Брось придуриваться, лопоухий. Чтобы ты уснул, когда по соседству еда пропадает? Да никогда в жизни! Я-то видел, как морковка сама выдергивалась из земли и убегала куда глаза глядят, как только ты появлялся на краю поля.
Мартин с улыбкой послушал перебранку старых приятелей, а затем обратился к сидевшим рядом летописцу и аббату:
— Похоже, у брата Хиггли завтра будет одной головной болью меньше: с такими едоками ему не придется утром решать вопрос, куда девать остатки вчерашнего пира. А пока я попросил бы рассказать о том горностае, что побывал у нас в мое отсутствие. Начинай, Ролло.
Поглядывая время от времени в свои записи, Ролло-летописец поведал Мартину такую историю:
— Горностай по имени Седоглуп появился у стен аббатства где-то в середине осени. Выглядел он, как и все горностаи, — разбойник разбойником, но был при этом абсолютно безопасен: из-за страшной раны на голове он едва держался на ногах. Кто его так отделал — неизвестно. Скорее всего кто-нибудь из своих же. В общем, пожалели мы его: впустили, стали кормить, как могли лечили рану. Но до конца он так и не выздоровел, так и остался слабым, болезненным, да и с головой у него явно не все в порядке оказалось. Я как сейчас помню, что Седоглуп прятался по самым темным углам аббатства, боялся всего, даже тени пролетающей птицы, и все бормотал себе под нос: «Безумный Глаз найдет меня! Его когти дотянутся куда угодно. Какой же я дурак — позарился на „Слезы Океанов»! Ведь смерть ходит по пятам за всеми, кто к ним прикоснется. И поделом, поделом тебе, бестолочь! Вот доберется до тебя Безумный Глаз, попробуй-ка избежать его мести, куда там…»
Тут Мартин перебил летописца:
— Подожди-ка. Пока, на первый взгляд, все это полная белиберда. Хотя — как посмотреть… «Слезы Океанов», Безумный Глаз, когти, которые могут достать кого угодно за тридевять земель… Получается, что этому Безумному Глазу позарез нужны эти «слезы», где бы они ни оказались… Да, а почему все-таки этот Седоглуп оказался там, на камнях, да еще и с ложкой Фермальды?
— Помню-помню я этого плаксу, — вступил в разговор аббат. — Даже самые терпеливые обитатели Рэдволла устали от его беспонятного нытья и причитаний. Вскоре жалела его одна лишь старая Фермальда.
Мартин еще раз обтер рукавом старую ложку.
— Да, кто ж не помнит старушку Фермальду, — грустно улыбнувшись, сказал он. — Странная была белка. Вечно говорила стихами, что-то напевала, даже на вопросы отвечала в рифму. Говорят, такое с возрастом бывает. Но никому ее странности в тягость не были. Она придумала свой мир, где все про всё стихами говорят, но никого туда не тянула. Она даже жить перебралась куда-то на чердак, спускалась только иногда, всегда улыбалась, довольная такая. Кстати, может быть, там, на чердаке, и разгадка этой тайны найдется. Ладно, извини, Ролло, перебил я тебя.
Летописец отложил свой свиток и пожал плечами, заметив:
— А особо-то больше и рассказывать нечего. Фермальда забрала Седоглупа к себе на чердак, поселила его где-то там, по соседству с собой; его потом порой неделями никто и не видел. Наверное, думал, что там безопаснее всего. Только, помню, как-то раз спускается Фермальда на кухню, еды взять, а накладывает в кастрюльку только на себя одну…
Тут вновь подал голос аббат:
— Точно-точно. Ролло, ты уж извини меня, но я тогда как раз был там, помогал Хиггли торт печь. Я и спрашиваю Фермальду: чего, мол, на гостя-то не рассчитываешь? Уж не голодом ли его морить собралась? А она посмотрела на меня и говорит: «Нет его». Я, конечно, помню, что у него за рана была и как он себя чувствовал. Вот и говорю ей тихонько, чтобы раньше времени никого не беспокоить: «В каком смысле — нет? Умер, что ли?» А она отвечает, да так, что поди разбери. Бубнит свои вирши, и всё.
Мартин подался вперед и, сгорая от любопытства, спросил:
— Отец-настоятель, а что она тогда сказала, вы не запомнили? Дьюррал откинулся на спинку стула, скрестил лапы на груди, засунув их в широкие рукава, и прикрыл глаза.