К великому огорчению Апраксиной, от самого Миши исходил густой запах спиртного.
— Ах, Миша, Миша! — шепнула она, целуя его в лоб.
Анна, заметив, что Гранатов навеселе, хмуро пожелала всем покойной ночи и отправилась в «чуланную». Дети посидели еще, пока отец ужинал, рассказали ему свои школьные новости, Федя отчитался за домашние дела, а потом пошли готовиться ко сну.
Апраксина и Гранатов остались на кухне одни.
— Не ругайте меня, Елизавета Николаевна! Я несчастный отец-одиночка, меня положено жалеть, а не бранить.
— Бранить не стану, а воспитывать буду. Вот только детям на ночь сказку расскажу и сразу же примусь!
— Ой! Побегу к Аньке просить политическое убежище! — и Гранатов действительно отправился в «чуланную» к Анне.
Апраксина отправилась «подвизаться» в Галкину комнату. Сама Галка, уже умытая, в пижамке, сидела в кровати, а братья расположились на раскладушке, приготовленной для бабушки Графинчик. И была рассказана сказка про маленького ангела, уронившего на землю гвоздик, на котором висела порученная ему Богом Счастливая звезда: люди случайно увидели плачущего ангела и помогли ему отыскать потерянный гвоздик, проводили его, а потом радовались, видя, как на небе зажглась новая звездочка. Федя прокомментировал сказку с точки зрения школьной астрономии, а потом мальчики попрощались и ушли к себе. Апраксина подождала, пока Галка прочтет молитвы (ее растрогало, что девочка молится не только за отца и братьев, но и за свою непутевую мать), потом поцеловала ее на ночь, подоткнула одеяло и потушила свет, велев спать и ни в коем случае ее не дожидаться.
Апраксина посидела с полчаса на кухне, еще раз напилась чаю, но Миша больше так и не появился. Проходя мимо «чуланной» в комнату Галки, она услышала, как он что-то проникновенно бубнит Анне, но мешать их посиделкам не стала, а пошла и легла спать.
Но воспитательная беседа все-таки состоялась поутру, когда дети ушли в школу, а Юрикова отправилась в магазин за продуктами для обеда.
— Ну, терзайте, терзайте меня! — склонил Гранатов повинную голову, сидя за кухонным столом над чашкой крепчайшего кофе.
— Аспирин выпили?
— А как же!
— Тогда приступим. Скажите мне, Миша, честно и откровенно: когда вы, наконец, начнете жалеть себя и детей? У вас ведь такое хрупкое здоровье!
— А себя-то зачем жалеть, Елизавета Николаевна? — удивленно поднял голову Гранатов. — Это уж психопатология какая-то — себя, дурака, жалеть. И, между прочим, здоровье у меня вовсе не хрупкое, а очень даже гибкое. Я гнусь, но не ломаюсь: стоит мне только заболеть, как я обязательно через некоторое время выздоравливаю, представляете? Да вы не беспокойтесь за меня — я буду жить до тех пор, пока дети не встанут на ноги. Уж до пятидесяти я точно дотяну, обещаю вам!
— И в пятьдесят лет жизнь не кончается, Миша.
— Так куда же больше-то? Чего небо зря коптить, дыру озонную увеличивать?
— Вы что же, Миша, считаете, что я небо копчу?
— Ну, вы, Елизавета Николаевна, особый случай! А можно я вас поцелую?
— Вот еще! Что за глупости — целовать старуху!
— А я с благоговением — как икону!
— Очень мне это надо, чтобы ко мне перегарными устами прикладывались!
— Ну, тогда ручку пожалуйте, графинюшка.
И Гранатов уткнулся лицом в лежащие на столе руки Апраксиной.
— Балбес! — сказала Апраксина, целуя его в макушку. — А внуков, что, совсем-совсем не хочется увидеть?
— Опять пеленки?! — с ужасом воскликнул Гранатов, поднимая голову.
— Ну какой же вы несерьезный человек, Миша! Я когда-нибудь с вами поссорюсь, вот увидите!
— У вас не получится — ребята не дадут.
— Нашел защитников.
— А то! Вы нас никогда не посмеете бросить, потому что вы — наша единственная бабушка. Вы добрая, вы сирот не оставите!
— Тоже мне сирота! Глаза бы мои не смотрели на такое твое сиротство!
Гранатов вздохнул и посерьезнел.
— Елизавета Николаевна, я, честное слово, исправлюсь. Вот отправлю ребятишек в скаутский лагерь, а сам поеду в Германию лечиться.
— Почему же именно в Германию?
— Потому что там есть очень хорошая клиника и потому, что там есть Анна Юрикова.
— А Юрикова тут при чем?
— А при том, что она сама в этой клинике лечилась и вылечилась. Это какое-то такое свирепое лечение, что без поддержки его трудно выдержать — вот она и будет за мной присматривать. Мы так с ней договорились.
— Анна Юрикова лечилась от алкоголизма? Я об этом не знала…
— У-у! А я-то, дурак похмельный, выболтал ее секрет! Но ведь вы больше никому не скажете, правда?
— Посмотрим. А вы, Миша, давно ее знаете?
— С детства. Мы когда-то ходили в одну музыкальную школу.
— Вот как! Ну и какой человек по-вашему?
— Рыжая Анька-то? Сумасшедший человек, вот какой. У нее всегда все было с перехлестом. Нормальные люди сидели по кухням, рассказывали анекдоты и власть поругивали, а потом шли тихо-мирно на работку и за эту власть ручки поднимали. Анька же давай права качать, протесты писать, самиздат по ночам на машинке печатать — ну и залетела в Сибирь. То же и с художниками: ну ходили люди по выставкам, потихоньку даже картинки покупали, а она увидела, что художники бедствуют, и организовала Фонд помощи неофициальным художникам. Привлекла иностранцев, своих каких- то меценатов выискала, стала помогать ребятам, выставки им устраивать, собственную квартиру превратила в галерею — и в результате вылетела на Запад. Ну и все ее увлечения всегда были через край…
— Вы имеете в виду ее увлечение Константином Каменевым?
— Тс-с! Больше никаких чужих секретов я не выдам! Молчу, бабушка Лиза, молчу! А что Каменев негодяй, так это разве секрет? Э, как глазки-то у вас загорелись, графинюшка! А не вы ли часом ведете расследование по делу о смерти Натальи Каменевой?
— Я.
— Так вы, выходит, неспроста к нам пожаловали? Так вы, значит, по Анькину душу приехали?
— Совершенно верно.
— Вон оно как! А вы что, до сих пор еще не поняли, что это Каменев довел жену до самоубийства? Чего это вы других виноватых ищете?
— Мишенька, голубчик, я вас еще и не начинала допрашивать, а вы меня уже вопросами закидали. Я бы тоже хотела в свою очередь вас кое о чем спросить…
— Нет, вы мне сначала скажите, вы Аньку подозреваете или нет?
— К сожалению, подозревать приходится всех, кто так или иначе имеет отношение к этой смерти.
— Ну да, понятно… То-то я смотрю, она бродит по дому как тень. А раньше она с ребятами возилась так, что в доме стулья плясали и лампы качались. Я их как-то в угол всех четверых поставил: мальчишек в тот, а девчонок — в этот. — И Михаил показал пальцем, кого в какой угол он ставил. — А теперь бедняга точь-в-точь «последняя туча рассеянной бури»…