Очарованный радужными видениями, Петрус отдался сладким грезам, а крестный, краем глаза наблюдавший за крестником, нарочно не стал ему мешать.
Хмурое, затянутое тучами небо, нависшее над молодым человеком вот уже несколько дней, постепенно прояснялось и в конце концов, благодаря богатому воображению художника, оказалось ярко расцвечено. Роскошная жизнь, представлявшаяся ему необходимым условием его королевской любви, окутывала Петруса своими сладчайшими ароматами, овевала самыми нежными ласками. Чего ему еще было желать? Разве, подобно французским дофинам, носившим закрытую корону из четырех диадем, он не обладал учетверенной короной, которую предоставляли молодость, талант, богатство и любовь?
Это было невероятно.
Упав столь низко накануне, вдруг взлететь к самым вершинам!..
Однако все обстояло именно так.
Необходимо было привыкать к счастью, каким бы непредвиденным и невозможным оно ни представлялось.
Но, возразят нам нежные и чувствительные натуры, счастье, талант, удача Петруса будут отныне зависеть от чужого каприза, он готов принимать милостыню от щедрот чужого человека? Вы ведь совсем не таким представляли нам своего юного друга, господин поэт!
Знаете, господа пуритане, я представил вам двадцатишестилетнего молодого человека, талантливого и страстного; я сказал, что он похож на Ван-Дейка в молодости. Вспомните о любовных похождениях Ван-Дейка в Генуе, вспомните, как он искал философский камень в Лондоне.
Прежде чем согласиться на вторжение моряка в свою жизнь, Петрус и сам задавался теми же вопросами, которые вы ставите перед нами. Но он подумал, что этот человек не совсем ему чужой: он – друг его отца, он окропил его святой водой, он же обязался заботиться о его счастье в этом мире, как и в ином.
Да и помощь от капитана Петрус принимал на время.
Петрус брал, но с условием все вернуть.
Как мы уже сказали, его картины стали особенно высоко цениться после того, как он забросил работу. Петрус мог, не слишком мучаясь над полотном, зарабатывать по пятьдесят тысяч франков в год. А имея такую сумму, он очень скоро вернул бы крестному десять тысяч, а также своим кредиторам около двадцати тысяч франков, которые еще оставался им должен.
Кроме того, вообразите на минуту, что этот нежданный крестный умер где-нибудь в Калькутте, Вальпараисо, Боготе, на Сандвичевых островах. Представьте, что перед смертью он завещал свое состояние Петрусу. Неужели же, по-вашему, Петрус должен был отказаться?
В подобных обстоятельствах, как бы строг ни был наш читатель, он сам не отказался бы от четырех миллионов капитала и полумиллионной ренты, которые ему оставил бы крестный, хотя бы даже неизвестный и совсем чужой.
Нет, читатель, отнюдь не отказались бы.
А раз вы готовы принять четыре миллиона капитала и полумиллионную ренту от покойного крестного, почему бы не принять десять, пятнадцать, двадцать, тридцать, пятьдесят, сто тысяч франков от живого?
На том же основании пришлось бы считать неудачными все развязки античных историй, потому что в них участвовали боги.
Вы мне возразите, что капитан Монтобанн – не Бог.
Если золото и не Бог, то все боги – из золота.
Прибавьте к тому страсть, то есть безумие, все, что волнует сердце, все, что смущает разум.
О каком же будущем мечтал Петрус в эти несколько минут молчания? Какие золотые дали открывались его взору? Как нежно покачивался он на лазурных облаках надежды!
Наконец капитан вывел его из задумчивости.
– Ну что? – спросил он.
Петрус вздрогнул, сделал над собой усилие и спустился с небес на землю.
– Як вашим услугам, крестный, – предложил он.
– Даже согласен пойти во Французский театр? – удивился тот.
– Куда прикажете.
– Твоя преданность так велика, что заслуживает вознаграждения. Нет, во Французский театр мы не пойдем: трагические стихи после ужина, как, впрочем, и перед ним, заинтересовать неспособны. Я пойду за вещами, поблагодарю хозяйку гостиницы и через час буду у тебя.
– Вас проводить?
– Нет, я тебя отпускаю. Ступай по своим делам, если у тебя есть дела ночью – а ты обязан их иметь, парень: женщины, должно быть, без ума от такого красавца!
– Ого! Вы ко мне небеспристрастны, как истинный крестный, то есть второй отец.
– Тотов поспорить, – громко расхохотавшись, продолжал капитан насмешливо, – что ты любишь их всех, или ты не сын своего отца. Кажется, у древних римлян был император, мечтавший, чтобы у всех мужчин была общая голова, дабы обезглавить все человечество одним ударом?
– Да, Калигула.
– А вот твой славный отец, в отличие от этого бандита, мечтавшего о конце света, хотел бы иметь сто ртов, чтобы целоваться разом с сотней женщин.
– Я не такой гурман, как мой отец, – рассмеялся Петрус, – мне вполне хватает одного рта.
– Так мы влюблены?
– Увы! – молвил Петрус.
– Браво! Я лишил бы тебя наследства, не будь ты влюблен… И нам, само собой разумеется, платят взаимностью?
– Да… Я любим и благодарю за это Небо!
– Все к лучшему… Она хороша?
– Как ангел!
– Ну что ж, мальчик мой, я, стало быть, прибыл весьма кстати. Что тебе мешает жениться? Может, денег нет? Так я готов дать вдвое больше необходимого.
– Большое спасибо, крестный. Она замужем.
– Как?! Ты влюблен в замужнюю даму? А как же мораль?
– Дорогой крестный! Обстоятельства сложились таким образом, что я могу ее любить и мораль при этом нимало не страдает.
– Ладно, как-нибудь расскажешь мне о своем романе. Нет?
Ну так и не будем об этом больше. Храни свою тайну, мой мальчик. Расскажешь, когда мы сойдемся ближе, и ты, может быть, не напрасно потеряешь время. Я человек находчивый. Мы, старые морские волки, изучаем на досуге все военные хитрости; я мог бы при случае оказать тебе помощь. А пока же – молчок!
«Лучше молчать всегда, чем открыть рот и ничего не сказать», – как написано в «Подражании Иисусу Христу», книга первая, глава двадцатая.
После такой цитаты Петрус, вставший было из-за стола, едва не рухнул снова.
Решительно, крестный Пьер был кладезем премудрости, и если бы знаменитый Говорящий колодец в самом деле умел разговаривать, вряд ли он превзошел бы капитана Берто по прозвищу Верхолаз.
Моряк мог поговорить обо всем, все повидал, знал все на свете, разбирался в астрономии и гастрономии, живописи и медицине, философии и литературе. Знания его поражали энциклопеличностью, и было нетрудно догадаться, что знал он еще больше, чем показывал это собеседникам.
Петрус провел рукой по лбу, чтобы смахнуть выступивший пот, а другой – по глазам, пытаясь, насколько возможно, понять происходящее.