Мне понравился механик Петер, Петя по-нашему. Чистенький, обходительный, серьезный, по-русски говорит, Одно плохо — верующий. Это у них еще встречается в ГДР, все же они нашими стали не так давно. Зато, может, он поэтому, когда узнал, что я забеременела, ни про какие аборты слышать не хотел, а сейчас же побежал к своему начальству просить разрешения жениться на мне. Его начальники разрешили, а наши — ни в какую! Сняли меня с танкера и на партком, на местком, в растудыегоком. Срамят меня и прямо приказывают: «Делай аборт! Все равно не выпустим! Или уговаривай своего фрица в Советский Союз переселиться». А как уговоришь, когда у Пети там, в Ростоке, и родители, и братья с сестрами, и домик с садом, а у меня — сама круглая сирота и живу в общежитии. На что ж я Петю своего тащить из его гэдээровской Германии буду, на какую такую сладкую жизнь? Дайте, говорю, хоть комнату, коли квартиру нельзя, чтоб жить нам где было, тогда попробую уговорить. Ишь, говорят, хитрая! Каждому квартиру дай, так вы тут все иностранцами обзаведетесь… И до того меня задергали, по начальству затаскали, что на пятом месяце я и скинула мальчика. Скинуть-то скинула, а Пете написать боюсь, чтоб не раздумал жениться. А он там воюет за меня, бумаги пишет во все стороны, советские и немецкие. Только и у него ничего не выходит, видно, сговорились наши хозяева. А когда подошел мне срок рожать, Петя прислал мне шубу котиковую, а для ребеночка такое приданое, что соседки со всего общежития сбежались смотреть. Один сплошной синтетик! А я плачу над приданым ребячьим; жизнь-то разбита вся как есть…
После получаю я от Пети письмо, что, мол, между нами все кончено по причине моего обмана. Кто уж ему про ребеночка написал, не знаю. То ли соседки позавидовали да адрес с письма списали, то ли начальство меры приняло.
Что потом? Да ничего такого особенного. Вышла замуж за хорошего парня с нашего же завода. Пьет только очень, а так всем хорош. Но с Петенькой не сравнить, конечно. Тот был воспитанный немец и к женщине имел обращение. Только и осталось что шубка Петенькина, которой сносу нет и нет. Уж я даже и плачу иногда над ней: что ж ты, подлюга такая, не рвешься, не снашиваешься, забыть не даешь? А продать жалко. Память все же…
— Да, натуральному котику сносу нет… — задумчиво произнесла Неля, тихая черноволосая женщина, учительница музыки. — Моя мама всю войну проносила котиковую шубу, а потом еще мне на воротник осталось…
— Что ж тут удивительного? — улыбнулась Ольга. — Четыре года для шубы не срок, моя так все еще как новенькая. А вы спросите, где моя мама ее носила. И я вам отвечу, что шубка эта и под землей побывала, и в концлагере немецком на нарах валялась, и меня от фашистов укрывала…
— Расскажете? — спросила Эмма.
Но у Нели навернулись слезы на глаза, и она замотала головой:
— Потом, ладно? Сейчас не могу как-то… Потом.
И тогда в кровати приподнялась Лариса:
— Давайте я вам расскажу историю своей первой любви! Хотите?
— Конечно, хотим! — закричали женщины. Лариса давно возбуждала общий интерес в палате своей независимостью, ровным настроением. А ведь к ней приходили только сослуживцы, да и то редко, раза два всего. Она же делала вид, что ее это ничуть не огорчает. О себе она до сих пор ничего не рассказывала, а потому ее неожиданное предложение всех удивило и заинтриговало. И только Эмма, кажется, поняла, в чем тут дело: после отказа Нели рассказать о себе сама идея «Декамерона» могла заглохнуть на корню, и вот тут Лариса и проявила инициативу. Она с минуту подумала, улыбнулась своим мыслям и начала рассказ.
рассказанная доктором биологических наук Ларисой, женщиной вполне эмансипированной, и могущей украсить собой любое западное феминистическое общество, — западное, потому что советских феминистических обществ не бывает (одно, говорят, было, но оказалось антисоветским и его быстренько разгромили). Это история о том, как Лариса полюбила когда-то горячо и беззаветно, добилась взаимности, устранила с дороги ненавистную соперницу, но счастья со своим возлюбленным не дождалась
В первый и в последний раз полюбила я, когда мне было всего пять лет. А вы не смейтесь, вы послушайте сначала, что это была за любовь.
Это было во время войны. Мой отец был начальником военного аэродрома, а мама военным врачом. Служили! они в одной действующей части и так боялись потерять меня в военной неразберихе, что таскали за собой, не доверяя ни родственникам, ни детским домам. Аэродром переводили с места на место, вслед за линией фронта, а меня перевозили, замаскировав под узел с одеждой, приказывали не двигаться при проверках документов. Когда в часть приезжало начальство, меня тоже прятали. Так я и прошла всю войну в действующей части.
Однажды к нам пришел новый летчик, только что окончивший летную школу. Самый молодой из всех, всего восемнадцати лет, мне он, конечно, казался совсем взрослым, даже немного старым. Высокий загорелый; блондин с голубыми глазами, очень веселый и очень смелый. Его все полюбили и звали Володькой. В части было несколько девушек, работавших на метеостанции и в санчасти, и еще радистка Раечка. Они все наперебой строили Володьке глазки, а эта самая Раечка даже добилась определенного успеха. Но я у нее Володьку отбила. Не смейтесь, так оно и было!
Почему этот мальчик, то есть мальчик для меня теперешней сорокалетней женщины, привязался тогда ко мне, избалованной» дочери полка», — этого я не знаю. Мы дня не могли прожить друг без друга. Утром я вставала и сразу же бежала к летчикам. Завидев меня в окно, «летуны» кричали Володьке: «Твоя невеста бежит с утра пораньше, встречай!» Володька встречал меня в дверях, подхватывал на руки — и только после этого мы шли с ним завтракать в столовую. Лучшие куски из Володькиной тарелки, какой-нибудь жиденький компот из сухофруктов — роскошь первых военных лет, — все это было мое по праву «невесты». Мама с папой пытались препятствовать такому баловству. Как-то на целый день они запретили мне докучать Володьке. Я сидела дома и хныкала. Представьте, каково было их удивление, когда Володька собственной персоной явился в нашу комнату и с порога, отдав папе честь, заявил:
— Товарищ командир! Прошу предоставить в мое распоряжение мою невесту, нам пора идти проверять машину.
Меня, конечно, отпустили с Володькой и мы счастливые побежали на летное поле. Володька берег и холил свою машину — разведывательный У-2, «этажерку», как небрежно именовали ее однополчане, летавшие на истребителях. Он осматривал машину, чего-то там подлаживал, а я с тряпочкой ползала по плоскости, стирая пыль. После работы Володька брал меня в кабину и мы делали круг-другой над аэродромом — отец и это разрешал. После «работы» шли обедать. В столовой меня спрашивали летчики:
— Ну как, Лорка, машина в порядке?
— Полный порядок! — отвечала я важно.
Однажды Володька за меня дрался с другим «летуном». Я как-то среди игры забежала в его комнату попить. Там ребята пили спирт втихаря от начальства. Меня они не остерегались: Володька воспитывал меня в строгих правилах военного товарищества. Я знала о жизни нашей части, о некоторых ее сторонах, конечно, даже немного больше отца. Я вошла в комнату, увидела, что Володьки нет, и попросила первого попавшегося летчика дать мне воды. А этот дурак, изрядно уже охмелевший, вместо воды протянул свой стакан со спиртом. Я хлебнула большой глоток и задохнулась, потом заорала благим матом. На мой крик мгновенно появился Володька. Он сразу сообразил, в чем дело, схватил меня на руки и стал насильно поить водой. Я ничего не соображала и только орала. Когда я отдышалась, Володька положил меня на койку, а сам за грудки выволок обидчика во двор и там жестоко избил его. Тот неделю ходил в синяках, Отец, конечно, ничего не узнал, а я с того случая еще тверже усвоила, что Володька — моя самая главная защита, даже больше, чем отец.