Взяли их, и труп того «партизана» увезли. Экспертиза потом сказала, что сожитель жил еще несколько часов, а потом уж истек кровью и замерз.
Вот на что две бабы решились и что один мужик вытерпел из-за денег.
Дикая эта история особенно взволновала Ольгу.
— Как пьет народ, как пьет! И чего только по пьянке не творят, пересказать невозможно. Так вот еще лет десять мужики наши попьют, да и вымрут. Одни мы, бабы, останемся.
— Разве женщины не пьют? — спросила Валентина, и сама же ответила: — Пьют, еще и как С каждым годом растет женский алкоголизм. Одних женских вытрезвителей сколько стало, а я еще помню время, когда был один на всю страну, в Мурманске. В других городах тогда с ужасом об этом говорили. А теперь что? В каждом приличном городе, да еще и не один, а несколько.
— Дети пьют, вот что страшнее всего! — сказала Иришка.
— Пора выдвигать новый лозунг, — усмехнулась Галина, — «Коммунизм есть советская власть плюс алкоголизация всей страны».
Поговорили, погоревали и предложили рассказывать Наташе.
— Только, Наташенька, повеселее что-нибудь, а то у меня до сих пор мурашки! — взмолилась Иришка.
— Ладно. Зина напомнила мне одну историю, тоже связанную с тринадцатой зарплатой. Постараюсь отвлечь вас от мрачных мыслей.
рассказанная инженером Наташей о тринадцатой зарплате и о памятнике Ленину
В тот год, когда ввели тринадцатую зарплату, я уже окончила институт и работала на заводе инженером. Завод старый, с традициями, много кадровых рабочих и в общем обстановка лучше, чем бывает обычно. Но в цехе, куда меня направили, был жуткий тип, который портил все дело — парторг. Под стать себе он подобрал и работников профсоюза, а хороших, но безыдейных мастеров потихоньку выживал и на их место выдвигал своих подхалимов. Рабочим же от него житья не было, все он требовал от них какой-то сверхсознательности, выдумывал все новые и новые социалистические обязательства, какие-то «почины» изобретал, от которых делу был один лишь вред, но зато звону много. О нашем цехе постоянно писала заводская многотиражка, а то и в «Ленинградской правде» статейка появлялась. Парторг все их вырезал и собирал, надеясь этими бумажками выстелить себе путь к более высокому назначению.
И вот, когда объявили о тринадцатой зарплате, парторг этой еще невыданной зарплатой рабочих начал прямо допекать, будто собирался выдавать ее из своего собственного кармана. На собраниях он то и дело твердил: «Государство учитывает, что сознательность наших рабочих, к сожалению, еще не всегда поднимается выше материальных интересов, а потому и вводит тринадцатую зарплату. Так и смотрите на это, как на уступку вашей несознательности!» А сам, хоть и кричал на всех заводских углах о своем партийном долге, подразумевая, что его долг подгонять рабочих, особей личной сознательностью по отношению к государству не отличался: путевки в санаторий себе и всей семье брал со скидкой, за счет профсоюза, квартиру ему ремонтировали наши же рабочие и в рабочее время. Как-то при выдаче зарплаты молоденькая кассирша нечаянно обсчитала его на три рубля, так шуму было на три дня, бедную девочку чуть с работы не выгнали.
И вот допекает он рабочих этим благодеянием, тринадцатой зарплатой, а сам подстерегает, не совершит ли кто прогул или опоздание, не нагрубит ли мастеру. Чуть что — приказ о лишении этой самой тринадцатой. Рабочие злятся, а цеховое начальство, не парторговские подхалимы, видит, что от его партийного энтузиазма производство страдает, а сделать ничего не может — идеология! Ему слово скажи поперек, так он под это слово такую политическую торпеду подведет, что потом неприятностей не оберешься.
Но работала в нашем цехе мастером пожилая уже женщина, Юлия Константиновна. Девчонкой она на фронт попала санитаркой, имела боевые награды, да и в мирной жизни вела себя смело и независимо. Парторг бы ее давно с места выжил, но на ней держалось производство целого участка и заводское начальство ее высоко ценило. И вот эта Юлия Константиновна видит, что рабочие люто возненавидели парторга, даже стали уходить из нашего цеха. Решилась она встать на сторону рабочих и избавить их от этого идеологического чудища. Видимо, был у нее сговор со старыми рабочими, потому что поддержали ее в первую очередь они, а за ними уже и другие. Вот что она придумала, чтобы свалить парторга.
На заводском дворе у нас был скверик, а в нем фонтан и скамейки вокруг. И Юлия Константиновна сговорилась с рабочими внести «почин», которые так любил парторг: отдать всем тринадцатую зарплату на сооружение вместо фонтана памятника Ленину — в знак благодарности государству и родной партии за эту самую тринадцатую.
С нетерпением мы ждали годового собрания в цехе. Обычно, когда такие собрания объявляют, рабочие, а особенно работницы, не знают, как от них увернуться. Проводятся эти собрания после работы, а чтобы несознательные работяги домой не убежали, закрывается на это время проходная. Но в любом заборе найдется дыра, и наши работницы через дыры в заводском заборе убегали к своим семьям с собраний и митингов в защиту мира. Но на это собрание пришли все как одна: очень уж интересно было им посмотреть, чем кончится отважный поход Юлии Константиновны против парторга. И хотя лишних денег ни у кого не было и во всяком кармане нашлось бы место для тринадцатой зарплаты, никому не жаль было ее потерять, лишь бы от зануды-парторга избавиться. К тому же он половины рабочих этих денег уже лишил либо частично, либо полностью. Нажал и на бригадиров, и на мастеров, и на начальника цеха, чтобы ни одно нарушение дисциплины не прошло без следа. Потому работягам терять было нечего, а толковые мастера и бригадиры решились своими тринадцатыми поступиться, потому что и им невмоготу стало: были они хозяевами на производстве, а стали мальчиками и девочками на побегушках у парторга.
И вот началось долгожданное собрание. Начальник цеха все свои цифры с трибуны в зал высыпал; план-переплан-перевыполнение-недовыполнение, собрал бумажки и ушел обратно в президиум. Взгромоздился на трибуну парторг и начал по бумажке долдонить, как партия проявила заботу обо всех рабочих, дала им тринадцатую зарплату, а вот отдельные несознательные рабочие… и пошел… и пошел…
После парторга берет слово Юлия Константиновна, выходит и не спеша начинает повторять все только что сказанное парторгом: партия и правительство, правительство и партия… Словом, прошла зима, настало лето — спасибо, партия, за это! Удивляемся мы, что это она ту же мочалку жевать принялась, уж не струсила ли в последнюю минуту? А она тянет резину и все на дверь поглядывает и на часы. Парторг, он же и председательствовал на собрании, постучал карандашиком по графинчику: «Регламент, Юлия Константиновна!» Она ему в ответ ласково улыбнулась, кивнула и дальше продолжала говорить одними цитатами из Ленина: «Как сказал Ленин, как заметил Владимир Ильич…» Парторг вздыхает, а ничего сделать не может: не рискует перебить оратора, когда тот ленинскими цитатами сыпет.
Тянет Юлия Константиновна свою «лениншну», а тут и отворяется дверь в зал и входят торжественно корреспондент и фотограф, а за ними семенит довольный редактор заводской многотиражки. Подбегает редактор к парторгу, изгибается над ним и шепчет так, что на весь зал слышно. Из «Ленинградской правды»! Парторг, довольный, кланяется, руками разводит: «Добро пожаловать!», а сам мигает и машет Юлии Константиновне, чтобы закруглялась. А та улыбается и громким голосом сообщает: