– Что случилось, Исидор?

– Я слишком чувствителен.

Она выключает телевизор.

Он в раздражении снова его включает.

– Слишком просто. Я бы чувствовал себя трусом. Пока в мире есть хоть капля жестокости, я не могу оставаться спокойным. Не желаю прятать голову в песок.

Она шепчет ему на ухо:

– Мы здесь, чтобы расследовать строго определенное преступление.

– Именно. И это заставляет меня задуматься. Мы расследуем смерть одного человека, а ведь каждый день убивают тысячи людей, и при еще более гнусных обстоятельствах, – говорит он.

– Но если мы бросим это дело, смертей будет тысячи... и одна. И возможно, это все потому, что каждый думает: в любом случае ничего не изменится, число смертей продолжит расти, и в действительности никто не расследует ни одного преступления.

Задетый этим доводом, Исидор соглашается выключить телевизор. Он закрывает глаза.

– Вы спрашивали, какой у меня мотив? Мне кажется, он несколько широк: это страх. Я действую, чтобы страх прекратился. С детства боюсь всего. Я никогда не знал покоя, может, поэтому мой мозг так хорошо работает. Чтобы я мог защититься от опасностей, реальных и воображаемых, близких или дальних. Порой мне кажется, что весь мир – сплошная ярость, несправедливость, насилие, стремление к смерти.

– Чего же вы боитесь?

– Всего. Боюсь жестокости, боюсь загрязнения, боюсь злых собак, боюсь охотников, женщин, полицейских и военных, боюсь болезней, боюсь потерять память, боюсь старости, смерти, а иногда боюсь даже самого себя.

Вдруг он подскакивает от внезапного звука. Это хлопнула дверь. Появляется горничная. Она вносит миндаль в шоколаде с вишневым ликером. Презент от отеля. Она извиняется, суетится и исчезает, хлопнув дверью.

Лукреция Немро достает свою записную книжку и отмечает:

«Итак, первый мотив: прекращение боли. Второй мотив: избавление от страха».

10

Мсье Жан-Луи Мартен действительно был самым обычным человеком. Образцовый муж женщины, умеющей прекрасно готовить телятину маренго, отец трех непоседливых дочерей, он жил в пригороде Ниццы, где занимался крайне подходящим ему ремеслом: служил ответственным руководителем юридического отдела в НБКП Ниццкого банка кредита и переучета.

Его ежедневная работа состояла в том, чтобы вносить в центральный компьютер банка список клиентов, счет которых был отрицательным. Он выполнял свои обязанности со спокойствием и безразличием, радуясь, что ему не надо говорить с ними по телефону, как это делал его сосед по кабинету, Бертран Мулино.

– Уважаемая госпожа, с удивлением уведомляем, что у вас дебетовый счет. Сожалеем, но мы обязаны напомнить вам о порядке... – слышал он через перегородку.

В субботу вечером, рассевшись на диване, Мартены всей семьей смотрели передачу «Забирай или удвой».

Забирай: я на этом останавливаюсь, мой выигрыш невелик, зато я уверен, что не останусь ни с чем. Удваивай: продолжаю игру, рискую и могу сорвать большой куш.

Волнение игроков, когда они вот-вот все потеряют или, наоборот, приобретут, приводило семейство в восторг. Каждый из них спрашивал себя, что бы он сделал на их месте.

Здесь была вся драма людей, в азарте дразнящих свою удачу, считая себя особенными.

Публика постоянно побуждала их к риску. «Удвой! Удвой!» – кричала она. И Мартены кричали вместе с ней.

Дождливыми воскресными днями Жан-Луи Мартен любил играть в шахматы с Бертраном Мулино. Он считал себя не более чем «переставлятелем деревяшек», но при этом говорил: «Лучше красивая игра, а не победа любой ценой».

Лукулл, старая немецкая овчарка, знал, что во время шахматной партии его приласкают. Он чувствовал ход игры: когда хозяин был в затруднении, ласки становились более грубыми, и наоборот, нежными, когда тот выигрывал.

После сражения приятели попивали ореховую водку, а их неработающие жены громко обсуждали в гостиной школы своих детей и возможности продвижения мужей по службе.

Еще Жан-Луи Мартен любил поупражняться в живописи, рисуя маслом картины, подражал своему кумиру Сальвадору Дали.

Так безмятежно протекала жизнь, и он не чувствовал ее течения. Банк, семья, пес, Бертран, шахматы, «Забирай или удвой», живопись Дали. Отпуск казался ему чуть ли не неприятностью, грозившей разрушить заданный ритм.

Его заботило только одно: чтобы «завтра» стало еще одним «вчера». И каждый вечер, засыпая, он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

11

Он храпит!

Лукреция не может заснуть. Она открывает дверь в комнату Исидора и смотрит, как он спит.

Прямо как огромный ребенок.

Поколебавшись, она тормошит его.

Исидор медленно приходит в себя; ему привиделось, что он в новых городских ботинках, под которыми поскрипывал снег, пробирается сквозь метель к маленькой темноватой хижине.

Лукреция включает верхний свет. Он вздрагивает и приоткрывает левый глаз.

– Ммм?

Где я?

Он узнает девушку.

– Который час? – потягиваясь, спрашивает Катценберг.

– Два часа ночи. Все спокойно, и я хочу спать.

Он полностью открывает левый глаз.

– И поэтому вы меня разбудили? Сообщить мне, что хотите спать?

– Не только.

Он морщится.

– Вы, случайно, бессонницей не страдаете, а, Лукреция?

– Когда-то я была лунатиком. Но уже давно у меня не было приступов. Я читала, что лунатик во время приступа видит то, что ему снится. А еще я читала, что кошки при разрыве связи между полушариями их мозга начинают с закрытыми глазами изображать то, что им снится. Вы в это верите?

Он падает на кровать и прячется от света под простыней.

– Ладно. Спокойной ночи.

– Знаете, Исидор, мне очень приятно заниматься этим расследованием с вами, но вы храпите. Именно это меня и разбудило, и поэтому я здесь.

– Да? Простите. Хотите взять отдельный номер?

– Нет. Лягте на бок. Тогда мягкое небо у вас в горле не будет вибрировать. Это просто вопрос дисциплины.

Она пытается принять более приветливый вид.

– Сожалею, ОК, постараюсь, – бормочет он.

Удивительно, какую естественную покорность проявляют даже самые харизматичные мужчины перед женщиной, которая знает, чего хочет, думает Лукреция.

– Почему вы меня слушаетесь? – интересуется она.

– Возможно... Свободная воля мужчины заключается в том, чтобы найти женщину, которая будет решать за него.