– Жиртрест? Да его все били, на каждой перемене. Я что, один должен был его пожалеть? Он был смешон! Глупости какие… К тому же ему нравилось, что его бьют. Он смеялся, когда его лупили.
– Жиртрест… Как ты думаешь, кем он стал?
– Не знаю… Булочником?
– Он наверняка был несчастен всю жизнь, его все травили.
– Но в этом виноват не только я. Весь класс, тридцать человек. Даже девчонки били его.
– Значит, одна тридцатая вины на тебе. Ты тоже участвовал в травле.
– Я не так уж и виноват!
– У меня к тебе есть и другие претензии. Почему ты не стал заниматься любовью раньше? Ты начал довольно поздно – в двадцать лет.
– Я хотел, чтобы впервые это случилось с красивой девушкой.
– Ты отказывал множеству красивых девушек, которым очень нравился.
– У меня был свой романтический сценарий в голове.
– Вот именно. Ты презирал девушек, которые проявляли к тебе интерес, и влюблялся в стерв. Уже тогда ты заглядывался на юных афродит.
– Мне нравятся девушки с характером.
– В глубине души ты мазохист. Целуешь руку, которая наносит тебе удары, и кусаешь ту, которая тебя гладит.
– Неправда. Если у нас начинались проблемы, я прекращал отношения.
– Да, но ты давал этим проблемам развиться. Вместо того чтобы с самого начала проявить твердость.
– Ты ничего не прощаешь, да?
– На работе тебе никогда не хватало смелости заявить о себе.
– Ты помнишь, с кем я работал? Это были просто убийцы. Они грызли друг другу глотку, чтобы выслужиться перед начальником. Я не желал участвовать в этой игре.
– Поэтому все грызли тебя. Твоя территория становилась меньше с каждым днем.
– Ладно, я никогда не был бойцом, я не мог ни защитить себя, ни вызвать чью-то симпатию, ни захватить чужую территорию. Ты не любишь меня именно за это?
– И за это тоже. Но хуже всего то, что ты считал свою слабость некой разновидностью доброжелательного отношения к окружающим. Но мне ты можешь не морочить голову. Я слишком хорошо тебя знаю. Ты просто-напросто трус.
– Замечательно. Ты вынес мне приговор, теперь ты меня казнишь. Убьешь меня? Ты прекрасно понимаешь, что нам не выгодно драться друг с другом.
Вдруг он дает мне пощечину. В ответ я бью его кулаком. Он прекращает драку.
– Почему ты сделал это? – спрашиваю я.
– Это наказание за трусость. Давай ударь еще, и я уничтожу себя. И ты уничтожишь себя. Речь идет не о том, чтобы победить, а о том, чтобы заплатить по старым счетам.
Он снова кидается на меня и пытается ударить. Я уворачиваюсь.
– Мерзавец, – говорит он.
– Сам мерзавец, – отвечаю я.
Он бьет меня под ребра так, что у меня перехватывает дыхание. Я даю сдачи. Он разбивает мне губу. Я бью его в челюсть. Мы катаемся по земле. Удары становятся все сильнее.
Я жесток к себе больше, чем был, например, к Раулю. Я бью, чтобы сокрушить. Я одерживаю верх, и в тот момент, когда я собираюсь размозжить череп противника, меня на секунду посещает сомнение. Как Теотима, во время боксерского поединка. Как Освободителя во время осады столицы орлов. Я не испытываю к нему ненависти. Я не испытываю к себе такой ненависти, чтобы уничтожить себя.
Мы встаем, поддерживая друг друга.
– Видишь, теперь я защищаюсь. Я не позволяю оскорблять себя.
– Ты так ненавидишь меня? – спрашиваю я, ощупывая разбитую губу.
– Ты даже представить себе не можешь как.
– По крайней мере, мы должны выяснить все до конца. Выкладывай все как есть. Я больше не хочу драться.
Я протягиваю ему руку. Он смотрит на нее, но медлит пожать. Он долго смотрит мне в глаза. Мне кажется, он еще не готов стать моим другом. Я продолжаю протягивать ему руку в знак добрых намерений. Мне кажется, что проходит много времени, прежде чем он медленно поднимает свою руку и пожимает мою.
– Ну и что мы будем делать? – говорит он, отпуская мою руку.
Я озираю нашу тюрьму.
– Мы должны выйти отсюда вместе, мы приговорены к сотрудничеству.
– Самое забавное, что я, пожалуй, впервые склонен доверять себе, – отвечает он.
– Все-таки, чтобы попасть сюда, нам пришлось пройти немало испытаний. – Я начинаю говорить «мы». – Никто еще не был здесь до нас. Мы в одиночку оседлали Пегаса. Мы были одни, когда встретили циклопа.
– Верно.
– Значит, мы не такое уж ничтожество. Рауль, которым мы так восхищались, не смог этого сделать.
– Даже Эдмонд Уэллс, даже Жюль Верн потерпели поражения там, где мы дошли до цели.
– Даже Афродита. Даже Гера. Все они опустили руки. А мы… мы смогли это сделать. У НАС ПОЛУЧИЛОСЬ!
Он странно смотрит на меня.
– Знаешь, что мне больше всего нравится в тебе? Меня застает врасплох это «ты». Я должен был
сказать это первым. Он опередил меня.
– Нет. Расскажи.
– Твоя скромность. Зевс признал это: чтобы разгадать загадку, нужно быть смиренным.
– А знаешь, что я больше всего люблю в тебе?
– Ты не обязан хвалить меня в ответ.
– Твою способность все подвергать сомнению, докапываться до сути. Как быстро мы прекратили нападать друг на друга и принялись искать решение!
– Хорошо. Мы в тюрьме, и мы выйдем отсюда вместе, даже если Зевсу нужен только один. Идет? – спрашивает он.
– «Ты и я. Вместе против идиотов». Это ни о чем тебе не напоминает?
Пароль танатонавтов взвивается в моем мозгу, как знамя, которое некогда принесло мне удачу.
– «Любовь – как шпага, юмор – как щит», – добавляю я.
Я поднимаю голову, чтобы посмотреть на ключ. Мне даже не приходится говорить, мне кажется, что мы можем общаться при помощи телепатии.
Я подсаживаю его, он лезет наверх так же неловко, как это сделал бы я. К счастью, он не очень тяжел. Я почти без сил, но мне все-таки удается удерживать его.
Он нашаривает опору, цепляется за верхние прутья и наконец ему удается столкнуть ключ вниз.
Вдвоем мы вставляем его в замок и поворачиваем.
Замок падает, мы свободны.
– Пойдем вместе, и будь что будет, – предлагаю я. Мы вдвоем стоим перед Зевсом.
Царь богов с удивлением смотрит на нас.
– Я же сказал, что должен остаться только один, – напоминает он.