— Генрих… это ты?
— Майн готт, — тихо сказал офицер где-то в темноте, наполненной треском сверчков, в которой она не могла увидеть его. Она подумала, что это его голос, но она не встречалась с ним полтора года и могла ошибиться. Через мгновение он осмелел: — Людмила?
— Что тут за чертовщина происходит? — спросил солдат с фонарем.
Людмила выбралась из «физлера». Она все равно должна была это сделать, чтобы немцам удобнее было грузить в самолет ящики с патронами. Но даже когда ее ноги зашагали по земле, она чувствовала себя так, будто все еще летит, и гораздо выше, чем безопасно для любого самолета.
Ягер подошел к ней.
— Ты еще жива, — почти сурово сказал он.
Посадочный фонарь давал немного света. Она не смогла рассмотреть, как он выглядит. Но теперь, когда она смотрела на него, память добавила недостающие детали: у уголков глаз его появились складки; губы с одной стороны приподнимаются, когда он увлечен или просто задумался; седые волосы на висках.
Она сделала шаг к нему, и одновременно он сделал шаг к ней. Они оказались так близко, что смогли обнять друг друга.
— Что за чертовщина здесь происходит? — повторил солдат с фонарем.
Они игнорировали его.
В ночи прогудел сильный глубокий голос, сказавший по-немецки:
— Что же, это ведь сладко, не так ли?
Людмила игнорировала и это вмешательство. Ягер не мог себе этого позволить. Он оборвал поцелуй раньше, чем хотел бы, и повернулся к подходившему человеку — в ночи это была лишь большая, нависающая тень. Официальным тоном он сказал:
— Герр штандартенфюрер, представляю вам лейтенанта…
— …старшего лейтенанта, — вмешалась Людмила.
— …старшего лейтенанта Людмилу Горбунову из советских ВВС. Людмила, это штандартенфюрер Отто Скорцени из Ваффен СС [19] , мой…
— …соучастник, — перебил его Скорцени. — Вижу, вы старые друзья. — Он расхохотался. — Ягер, скрытный дьявол, ты прячешь самые разные интересные вещи под своей фуражкой, не так ли?
— Это необычная война, — с некоторым упрямством ответил Ягер.
Быть «старым другом» советской летчицы было разрушительно для карьеры служащего вермахта — а может быть, и хуже, чем просто разрушительно. Равно как и отношения такого рода с немцем были опасны для Людмилы. Но он не стал отпираться, сказал только:
— Ты ведь работал с русскими, Скорцени.
— Но не так интимно. — Эсэсовец снова захохотал. — Не прибедняйся. — Он взял Ягера за подбородок, словно был его снисходительным дядюшкой. — Не делай того, что не доставляет мне радости.
Насвистывая мелодию, которая звучала, как он, вероятно, считал, скабрезно, он ушел в темноту.
— Ты работаешь с ним? — спросила Людмила.
— Случается, — сухо отметил Ягер.
— Как? — спросила она.
Вопрос, как понимала его Людмила, был очень широк, но Ягер понял, что она имеет в виду.
— Осторожно, — ответил он, вкладывая в ответ больший смысл, чем в ожидаемый ею.
* * *
Мордехай Анелевич уже давно уступил неизбежности и пользовался отдельными предметами германского обмундирования. В Польше имелись огромные запасы его, оно было прочным и достаточно практичным, пусть даже и не так хорошо приспособленным к зимним холодам, как обмундирование русского производства.
Но одевшись с головы до ног в полную форму вермахта, он испытал несколько другие ощущения. Глядя в зеркало, он видел нацистского солдата, которые так зверствовали в Польше, и его охватывал сверхъестественный страх, несмотря на то что он считал себя светским человеком. Но на это пришлось пойти.
Буним угрожал евреям репрессиями, если они попытаются заблокировать перемещения войск ящеров в Лодзи. Поэтому нападения должны происходить за пределами города, чтобы их можно было списать на немцев.
Соломон Грувер, также в германской форме, подтолкнул его локтем. К его каске эластичными лентами были прикреплены зеленые ветки, и он был почти неразличим в лесу неподалеку от дороги.
— Вскоре они должны напороться на первые мины, — сказал он тихим голосом, искаженным противогазом.
Мордехай кивнул. Мины были тоже германскими, в корпусах из дерева и стекла, чтобы их было труднее обнаружить. Бригада, ремонтировавшая шоссе, только что установила их… вместе с некоторыми другими вещами. На этом участке шоссе длиной в два километра ящеров ожидала по-настоящему неровная дорога.
Грувер, как обычно, имел мрачный вид.
— Это будет нам стоить многих людей, неважно каких, — сказал он, и Анелевич вынужден был согласиться.
Ему неприятно было проявлять благосклонность к немцам, в особенности после того, что немцы собирались сделать с евреями в Лодзи. Но эта благосклонность должна была пойти на благо немцам вроде Генриха Ягера, не дав ничего хорошего Скорцени или СС. Так надеялся Анелевич.
Он вглядывался в дорогу сквозь стекла своего противогаза. Воздух, которым он дышал, был на вкус сухим и мертвым.
В противогазе он приобрел внешность свинорылого существа, такого же чужака, как ящеры. Противогаз был тоже немецкого производства — немцы знали толк в химической войне, в частности против евреев, еще до нашествия ящеров.
— Бум-м!
Резкий взрыв означал, что сработала мина. Естественно, грузовик ящеров перевернулся на бок и загорелся. Из кустарника с обеих сторон дороги ударили пулеметы — по нему и по машинам, шедшим следом. Издалека по автоколонне ящеров начал бить германский миномет.
Два бронетранспортера свернули с дороги, чтобы расправиться с нападавшими. К вящему ликованию Анелевича, обе почти сразу же подорвались на минах. Одна загорелась, и он открыл огонь по ящерам, выскакивавшим из нее. Вторую занесло в сторону — у нее была разорвана гусеница.
Но то оружие, которое, как надеялся Анелевич, должно было нанести наибольший урон, вообще обходилось без взрывчатых веществ: оно состояло из катапульт, сделанных из автомобильных камер, и запечатанных воском бутылок, наполненных доверху маслянистой жидкостью. Как они с Грувером определили, с помощью этой старой резины можно зашвырнуть бутылку на три сотни метров, и этих трех сотен было вполне достаточно. Со всех сторон бутылки с захваченным у нацистов нервно-паралитическим газом полетели в остановившуюся головную часть автоколонны ящеров. Еще больше полетело в машины всей колонны, едва она остановилась.