– Соньи! – окликнул Иштван снова.
В этот раз он дождался ответа.
– А?
Сквозь завесу дождя показался темный силуэт молодого солдата. На лице его сияла улыбка, а в руке блестела куусаманская фляга.
– Прижучил одного козьего сына, – пояснил он. – А ты?
– Этому парню ужин не понадобится, так что я съем его паек, – ответил Иштван. Соньи рассмеялся. – Добыли немножко жратвы, – продолжал он, – так что возвращаемся наверх, к нашим.
– Ну да. – Соньи не слишком радовала такая перспектива. – Тогда придется делиться с остальными, кто сам ничего не добыл.
– С тобой, можно подумать, никто не делился, – заметил Иштван. Соньи понурил голову. Иштван хлопнул его по плечу: – Пошли. С голоду не умрем, даже если раздадим половину.
Теперь, когда на пологие склоны горы Соронг сыпались ядра, ползти по ним стало легче, хотя дьёндьёшские солдаты и двигались теперь вверх – они могли позволить себе шуметь сильней, ибо в грохоте разрывов слабый шорох оставался незамеченным. Но, когда оба уже готовы были нырнуть обратно в свои траншеи, их настиг резкий оклик:
– Стой! Кто идет?
Иштван рад был это услышать. Если уж он не может незамеченным подкрасться к товарищам, то, может, и куусаманам это не под силу?
– Это ты, Кун? – бросил он в ответ, назвавшись.
– Я, – с неохотой сознался подмастерье чародея. – Подходить по одному! – выпалил он тут же на уставной манер.
– Идем-идем, – пробурчал Иштван. – Только палить не вздумай, а то ни крошки не получишь из куусаманских пайков, что мы приволокли.
Соньи укоризненно глянул на него. Иштван сделал вид, что не заметил – дождь льет, темно…
На очках Куна блестели крупные капли.
– Лосось? – с надеждой поинтересовался он.
Жрал он, как дракон – что и сколько дадут, и при этом не толстел ни на гран. Когда жрать было нечего, тощий колдун-недоучка принимался худеть дальше.
– Ага. Лосось, сухари, сухофрукты. И эта их косоглазовка жуткая, – подтвердил Иштван. – Мы с Соньи уже заложили за воротник, но можешь пару глотков сделать. И пайками поделимся.
Припасов, которых вдосталь хватило бы двоим, на троих пришлось делить с муками, но вслух не жаловался даже Соньи. Яблочного самогона во флажках хватило, чтобы троим дьёндьёшцам не пришло в голову жаловаться.
– Как ты нас заметил, Кун? – поинтересовался Соньи, привалившись к поваленному дереву. – В твоих очочках под дождем носа не увидишь, а мы вроде бы не шумели особенно, да и грохот стоял такой – не разберешь.
– У меня свои способы, – заявил Кун и больше ничего не сказал.
Иштвану немедля захотелось врезать ему по зубам, чтобы стереть с физиономии самодовольную улыбку.
– Какой-нибудь колдовской трюк пятого сорта, – пробурчал он. – А куусаман ты бы тоже заметил? Отвечай честно, звездами клянусь, – веришь или нет, тут наши шкуры на кону.
– Заметил бы, если только на них не будет особых амулетов, – ответил Кун. – Заклятие распознает людей, которые приближаются с той стороны.
Людей, приближавшихся к передовой с тыла, заклятие не замечало, что и подтвердил миг спустя треск веток в подлеске. Иштван воззрился с недоумением на представшее ему видение: живой офицер с шестиконечными майорскими звездами в петлицах фантастически чистого и свежего мундира. Ему-то не приходилось неделями спать в окопах, как Иштвану.
Солдаты отдали честь, не вставая – даже, как заметил Иштван, часовой Кун. Невзирая на объяснения чародея, Иштван не был уверен, что поблизости не прячется куусаманский снайпер, – видимо, не зря.
– Эти козлобородые межеумки уверяли меня, что где-то в этих местах стоит отряд Иштвана. Где именно – сами не знают. Что вы скажете – близко это?
– Сударь… – Вот теперь Иштван опасливо поднялся на ноги. – Сударь, Иштван – это я.
– Рядовой? – Майор выпучил глаза. – Выше по склону о тебе такое рассказывают, что я ожидал увидеть по меньшей мере капитана. – Он пожал плечами. – Ну неважно. Собирай своих воинов, Иштван, сколько бы их ни осталось, и следуй за мной к пристани. В такую бурю нам нечего бояться куусаманских драконов.
– К пристани, сударь? – Пришел черед солдата изумляться.
– Да, – раздраженно ответил майор. – Мы перебрасываем часть подразделений на континент по причинам секретного характера. Твоя рота относится к их числу; о ее боевых подвигах отзываются весьма лестно. А теперь покажи, что отзываются не зря.
Иштван покорно последовал за офицером. «Я уезжаю с Обуды, – крутилось у него в голове снова и снова. – Слава звездам, я уезжаю с Обуды».
Заснеженные поля вокруг деревни Зоссен сверкали серебром под ясным солнцем, отчего голова похмельного Гаривальда просто раскалывалась. Крестьянин сносил боль с большим терпением, чем бывало обыкновенно в охвостье зимы. В этом году он провел в запое меньше времени, чем когда-либо с тех пор, как начал бриться.
Он покачал головой, хотя та не переставала раскалываться. Да, нынешней зимой он пробыл в пьяном забытьи меньше, чем когда-либо с тех пор, как стал мужчиной. Остальное время он был пьян от слов.
Краем глаза он следил за солнцем. С каждым днем светило карабкалось все выше в небеса. Скоро придет весна. Растают снега, земля превратится в жидкую грязь, а когда грязь подсохнет, придет пора сева. Обыкновенно крестьянин с нетерпением ждал этого часа. Но не сейчас. Тогда ему придется работать не покладая рук. Чем больше он работал, тем меньше времени оставалось у него на песни.
«Я и не думал, что могу так, – мелькнуло у него в голове и сложилось в строфу: – Я и не думал, что смогу, я и не знал, что так бывает…» Гаривальд ощущал себя так, словно, дожив до своих лет, никогда не знал женщины и теперь, взяв в жены юную страстную красавицу, всеми силами старался наверстать упущенное за долгие годы.
Зоссенцы уже предпочитали его переложение столичной песенки, которой научил его уже принесенный в жертву зэк, первоначальному варианту. Распевали и несколько его новых песен – одну, тоже любовную, сложил уже сам Гаривальд, в другой он попытался выразить словами, каково это – пережить в земляной избе долгую зиму южного Ункерланта.
Ему стало интересно: а можно ли сложить песню о том, каково это – круглый год пахать, точно лошадь, и одной мысли хватило, чтобы слова, точно солдаты по приказу офицера, принялись выстраиваться стройными рядами, хотя Гаривальд сомневался, что такую песню вообще стоит складывать. Все и так знали о тяжелом труде больше, чем хотелось бы, знали головой, и сердцем, и поясницей. Песни приятней слушать, когда в них поется о неведомом и новом.
Он сделал пару шагов под хруст слежавшегося снега и замер снова, пораженный внезапной мыслью.
– Я хочу сложить такую песню, – медленно промолвил он вслух, чтобы мысль не улетела нечаянно, – чтобы в ней пелось о чем-то знакомом, как вкус черного хлеба, а люди при этом думали о другом, о том, что им раньше в голову не приходило.