Если кто и понимал, зачем Аргирос привез чудо-вино, то это была она.
– Я не собираюсь ставить весь город на уши, как было с твоими листовками в Дарасе.
– Ты отомстил мне тем же в Константинополе.
Она сокрушенно покачала головой и положила ладонь на руку Василия, но он отстранился.
– Довольно пустой лести, – резко ответил магистр. – Выкладывай свои планы; тогда я смогу вычислить, в чем западня.
– Будь осторожнее со мною, – предупредила она, продолжая улыбаться. – Доброму богу Ормузду известно, как отстала Алания, но палач Гоария, я уверена, смог бы заработать на жизнь в Ктесифоне. В определенном смысле он признает только самое лучшее.
– Могу представить.
– О, думай, что хочешь, – с нетерпением заметила Мирран. – Я служу царю царей не хуже, чем ты своему автократору. Если в этом деле помогает мое тело, пусть так, и нечего рассуждать.
Она сделала небольшую паузу.
– Нет, я беру свои слова обратно. Я б сказала, Василий, что Гоарий вовсе не тот, кого бы я выбрала по своей воле, а к тебе это не относится.
Еще после тех ночей в Дарасе Василий задумывался, была ли тогда ее страсть настоящей или притворной ради продолжения бесконечной борьбы Персии с Римской империей. Но и сейчас он сомневался; в своих интересах Мирран могла сказать что угодно. Обуреваемый подозрительным любопытством и досадой, магистр ответил:
– Говори что хочешь. Гоарий пляшет под твою дудку, будь то в постели или нет.
Смех Мирран резал слух.
– Было б так, я бы не беседовала с тобой сейчас – тебя бы убили в момент, когда Цхинвали объявил твое имя. Но ты мне нужен живым.
Впервые Аргирос подумал, что она говорит правду, хотя бы частично. Она давно бы разоблачила его, если бы полностью держала в руках царя аланов. Но доверять ей – значило пойти против интуиции и очевидных фактов.
– Если Гоарий себе на уме, судя по твоим словам, тогда почему он отвернулся от истинного Бога Иисуса Христа и бросился в объятия вашего ложного Ормузда? Что это, если не твоих рук дело?
– Я считаю мою веру такой же истинной, как ты – свою, – едко ответила Мирран. – Что до Гоария, он сам себе на уме, и у него есть свое божество – он поклоняется только себе. Он говорит только то, что отвечает его текущим нуждам. Я поняла это слишком поздно, вот почему мне нужна твоя помощь.
– Вот мы и подошли к делу, – заметил Аргирос.
Мирран кивнула:
– Верно. Видишь ли, он намеревается открыть Дарьяльский проход киргизам и всем кочевым племенам, какие пожелают к ним присоединиться. Его армия тоже пойдет с ними; он считает, что станет во главе всего войска. – Она вздохнула с непритворным сожалением. – Подумать только, чего мне стоило добыть эти сведения, и всё оказалось бесполезно.
Аргирос поразился: в жизнь воплощались худшие ожидания Георгия Лаканодракона.
– Почему тебя не устраивает, чтобы кочевники опустошили римские провинции? – спросил магистр.
– Я уже говорила – если бы только это, ты бы давно погиб. Но у Гоария и степняков широкие планы. Они хотят вторгнуться и в Персию. Гоарий вообразил себя Искандером.
Аргирос нахмурился, но спустя пару секунд вспомнил, что так персы именовали Александра. За шестнадцать веков после Александра Великого многие пытались овладеть и Востоком, и Западом, но никто так и не добился успеха.
Однако никто не пытался заручиться поддержкой кочевников.
– Так ты считаешь, что он может этого достичь, – задумчиво произнес магистр.
– Может, конечно, может, – подтвердила Мирран. – Он думает, что может все, и такие люди иногда оказываются правы.
Чуть смутившись, она добавила:
– Я страшусь его.
Такое признание ошеломило Василия, не ожидавшего услышать от Мирран что-либо подобное.
– Трудно вообразить, чтобы армия прорвалась с Кавказа. Горы защищают от поражения, но они не служат мощеной дорогой к победе.
Сейчас Аргирос произносил вслух мысли, которые пришли ему в голову по пути в Дарьял.
Глаза Мирран заблестели. Она поняла его сразу. А он знал, как она умна. Не столько красота, сколько ум был ее главной силой, хотя и то и другое делало ее вдвойне опасной.
– Несмотря на это, аланы превозносят своего государя. Пусть он… чудаковат, но иногда это заставляет народ идти за ним, потому что люди считают его отмеченным богом – какому бы богу они ни поклонялись.
Ее улыбка должна была показать Аргиросу, что Мирран сделала ему уступку в этом вопросе.
Он не противился. Веками агенты Римской империи учились оценивать, когда можно прибегнуть к дипломатии, а когда не обойтись без войны; стоило ли платить дань или лучше было стравить племена между собой и отвлечь их от границ. Если в Алании родился герой, из богатого исторического опыта Аргирос мог заключить, как быть.
– Убить его, – сказал магистр. – Начнется хаос, и аланы надолго и безопасно для нас погрязнут в раздорах.
– Разумеется, я думала об этом, – призналась Мирран, – но тут дело не только в моей безопасности, просто уже поздно. Проходы уже в руках киргизов, а не аланов.
– Проклятье!
– Да, проклятый народ, – мрачно отозвалась Мирран. – Их хан Дайр, мне кажется, использует Гоария в собственных целях так же, как Гоарий использует его. Если Гоарий рискнет последовать примеру Искандера, то у Дайра тоже есть на кого равняться.
Аргирос задумался о вождях кочевников, постоянно вторгавшихся в Римскую империю.
– Аттила, – назвал он самого великого и ужасного.
Мирран нахмурилась:
– Никогда о нем не слышала.
Магистр на секунду удивился, но затем сообразил, что она не обязана знать старинные легенды далекого от нее Запада: Аттила никогда не вторгался в Персию. Но она знала другого, кто нападал на ее родину.
– Я вспомнила о царе эфталитов, который когда-то давно хитростью убил царя царей Пероза [67] .
Аргирос кивнул; Прокопий сохранил для римлян историю того несчастья.
– Ладно, довольно экскурсов в древнюю историю, – сказал магистр с мрачным прагматизмом, который перед тем заставил его подтолкнуть Мирран на цареубийство. – Теперь нам надо решить, как быть с ханом Даиром.
Аргирос заметил, что он сказал «нам», и понял, что действительно поверил Мирран.
Она приняла его слова за невысказанное согласие и расценила это как свою заслугу.