– Смотри, – на полном серьезе предупредил Званцев. – Вот так погуляешь однажды, а проснешься в гробу.
– – Ну и что? – пожал плечами Балашихин. – Я все равно паду на той, на той единственной Афганской, и бородатые дехкане склонятся молча надо мной, – дурашливо пропел он голосом Окуджавы.
Званцев едва заметно поморщился. Клоунские выходки Балашихина всегда напоминали ему о другом клоуне, и в этих воспоминаниях не было ничего приятного.
– Кстати, – словно подслушав мысли Званцева, продолжал Балашихин, – ты знаешь, с кем я сегодня ночью керосинил? Нипочем не догадаешься! Иду это я по улице и вдруг вижу: стоит «Лендровер»… Ну, не догадался?
«Черт побери, – подумал Званцев. – Только этого мне и не хватало для полного счастья. Надо же, как вовремя я про него вспомнил… Да нет, не может быть. Неужели?..»
– Забродов, – обреченно сказал он. – Неужели на том "самом «Лендровере»?
– Ага, – кивнул Балашихин. – На том самом, с точностью до шести знаков.
– Ну, – изо всех сил изображая заинтересованность, спросил Званцев, – и как он?
– Представь себе, тоже в отставке, – сообщил Балашихин. – Я его, можно сказать, к нам почти сосватал. Ты как, не против?
– Нет! – не заботясь о том, что ответ может показаться Балашихину чересчур резким, отрезал Званцев. – То есть, да. Против. Категорически.
– Что такое? – растерянно спросил Балашихин. – Почему?
– Потому, что он идеалист, – с видимым усилием беря тоном ниже, ответил Званцев. – Идеалист и романтик, а таким на нашей работе делать нечего. Он живет в мире сказок, а мы работаем с конкретными людьми в конкретных обстоятельствах. Он же дурак, ты что, не знаешь? Он может свернуть шею тому, кого будет охранять, если ему вдруг покажется, что его объект некорректно обошелся с дамой. Нет, и даже не проси. Кроме того, у нас нет вакансий.
Он раздраженно щелкнул крышкой портсигара и закурил, с силой выпуская дым через ноздри.
– Да, – медленно проговорил Балашихин, – да. Пожалуй, ты прав. Мне тоже так показалось. Жизнь его ничему не научила.
– Вот именно, – буркнул Званцев. – Что затвердил в военном училище, тем и живет… За веру, царя и Отечество. Ты много ему сказал?
– Обижаешь, Андрей Игоревич, – развел руками Балашихин. – За кого ты меня, собственно, держишь?
Никаких имен, никаких названий, вообще никакой конкретной информации. Договорились, что он позвонит или зайдет ко мне домой в начале недели.., вот только телефон я у него взять забыл.
– Не нравится мне все это, – сказал Званцев, глубоко затягиваясь сигаретой.
– А мне не нравится, что тебе это так активно не нравится, – глядя на него в упор, ответил Балашихин. – Какая муха тебя укусила? Это же Илларион! Ну не хочешь ты брать его на работу, так не бери.., в конце концов, ты здесь хозяин, и никто не собирается оспаривать твои решения. Я не в курсе вашей ссоры. Меня, если помнишь, тогда перевели на другой участок. Но, черт подери, столько лет прошло! Можно было бы и остыть за это время.
Он замолчал и снова принялся массировать мешки под глазами.
– Ты все сказал? – тяжело спросил Званцев, глядя в крышку стола остановившимся взглядом разом сделавшихся тусклыми, как свинец, глаз. Кончик сигареты, которую он держал между указательным и средним пальцами левой руки, ни разу не дрогнул.
– Все, – тоже глядя в сторону, ответил Балашихин. – Фонтан моего красноречия иссяк. В конце концов, ваши отношения – это ваше личное дело.
– У нас нет никаких отношений, – сказал Званцев, – и, надеюсь, не будет. И закроем эту тему, ладно?
– Как прикажешь, – пожал плечами Балашихин. – Ты начальник, я дурак. Я начальник – ты дурак… Ты морячка, я моряк, мы не встретимся никак. Так я пошел?
– Как так – пошел? – вскинулся Званцев. – Мы с тобой еще о деле не говорили.
– Ах, есть еще и дело? – удивился Балашихин.
– Обязательно, – сказал Званцев. Он позвонил Оле и велел принести для себя еще кофе, а для Балашихина коньяк. – Голову поправишь, – ответил он на удивленный взгляд отставного майора. – Мне нужно, чтобы голова у тебя была свежая.
Он немного лукавил: коньяк был ему нужен вовсе не для этого. Как всякий талантливый руководитель, Званцев превыше всего ценил в своих подчиненных преданность, а преданность требовала сохранения хороших отношений.
Они выпили – Званцев кофе с коньяком, а Балашихин коньяка без кофе – и больше часа говорили о деле. Разговор получился содержательным и очень непростым, но в конце концов они достигли полного взаимопонимания, тем более что в пылу спора оба начисто забыли о Забродове или сделали вид, что забыли, – во всяком случае; имя отставного инструктора спецназа ГРУ по кличке Ас в их беседе больше не упоминалось.
* * *
Следователь городской прокуратуры Константин Андреевич Лопатин проводил глазами пыльно-зеленый хвост пригородной электрички, с трудом преодолевая детское желание показать ей вслед язык. В голове неотвязно вертелась бессмертная цитата из народного эпоса о Колобке:
«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…». В роли бабушки в данном случае выступала мадам Лопатина, а в роли дедушки – его двенадцатилетний отпрыск, принципиальный балбес и двоечник Юрий Константинович, знать ничего не желающий, кроме своих чертовых компьютеров.
На роль Колобка Константин Андреевич с превеликим удовольствием назначил себя, что хоть и стоило ему изрядного количества выгоревших нервных клеток, но обещало тем не менее массу свободного времени – целых, черт побери, два дня свободы и полного одиночества!
Когда электричка с медленно затихающим в отдалении воем скрылась из вида, Константин Андреевич закурил и с привычной грустью подумал, что в наше скученное время человеку неимоверно трудно хотя бы ненадолго остаться в одиночестве – без чужих глаз, ушей, разговоров и прикосновений. Стадный инстинкт сыграл с человечеством злую шутку, согнав его в многомиллионные муравейники городов, заставив задыхаться от смога и испарений многих тысяч находящихся в ограниченном объеме пространства тел. Более того, думал Константин Андреевич, неторопливо бредя по перрону к зданию вокзала, большинство из нас даже не понимает, насколько мы ущербны и обделены с самого рождения, и, наоборот, стремится еще плотнее сбиться в кучу, ничуть не заботясь о том, что в куче могут ненароком затоптать…
Напиться, что ли, с внезапной лихостью подумал Лопатин. А вот возьму и напьюсь. Куплю прямо сейчас бутылку и… Нет, сказал он себе, так дело не пойдет. «Когда в товарищах согласья нет…»
Дело было не в согласии или, как любил выражаться один деятель, консенсусе. Просто Константин Андреевич вдруг поймал себя на том, что ему до смерти не хочется возвращаться домой, в пропахшую щами двухкомнатную «хрущобу», насквозь пропитавшуюся атмосферой перманентного скандала, который, то затухая, то разгораясь вновь, совсем как пожар на торфяниках, то тайно, то вполне явно тлел в квартире едва ли не со дня их с мадам Лопатиной свадьбы. Со стороны это могло выглядеть как длинная цепь супружеских размолвок, случавшихся по самым разным поводам, но Константин Андреевич прекрасно знал, что на деле все обстоит совсем не так. Поводов для ссор было множество, а вот причина была и оставалась одна-единственная: вечное недовольство мадам Лопатиной своим бестолковым и мягкотелым, по ее мнению, супругом. Это самое недовольство, как затяжной осенний дождь, давным-давно погасило в душе Константина Андреевича слабый огонек привязанности, который он как-то раз, не подумав, принял за пожар любви.