– А неученых тьма, – закончил за него Забродов. – Все, молчу. Продолжай.
– Да продолжать-то, собственно, нечего… Балашихин работал как раз в этом «Борее», так что тут у нас, похоже, попадание в самую десятку…
– Похоже, – повторил Илларион.
Лицо у него вдруг сделалось совершенно безмятежным, как у спящего ребенка – он даже глаза прикрыл, словно готов был вот-вот уснуть. Мещеряков очень хорошо знал это выражение лица и всерьез задумался о том, не стоит ли ему попытаться засадить Забродова под замок во избежание человеческих жертв и крупных повреждений муниципальной собственности города Москвы. К черту муниципальную собственность, подумал он. Собственность как-нибудь переживет. И потом, это ведь еще не все…
– Это еще не все, – морщась так, словно в пиво ему подсыпали хины, сказал он. – Ты знаешь, кто заправляет этим «Бореем»?
Забродов открыл глаза и в упор посмотрел на своего бывшего начальника. Это была даже не двустволка: больше всего этот взгляд напоминал жерла спаренной орудийной башни какого-нибудь старого линкора. Несмотря на жару, Мещерякова прошиб холодный пот. Успокойся, сказал он себе. Ты ведь не мальчик и знал, как он это воспримет. Более того, именно на такую реакцию ты и рассчитывал, так что нечего пугаться.
– Кто? – кротко спросил Забродов.
– Званцев, – так же кротко сказал полковник.
– Тот самый?
– Тот самый.
Некоторое время оба молчали. Забродов переваривал полученную информацию, а Мещеряков, уже успевший успокоиться, просто курил и ждал. Он опаздывал на два совещания одновременно, но решил, что совещания могут подождать и вообще обойтись без него. То, что сейчас затевалось, казалось ему поважнее. Илларион мог позволить себе не интересоваться политикой, но полковник отлично понимал, что удар по Званцеву – это удар по Агапову, а по Агапову, считал полковник Мещеряков, давно пора ударить, да так, чтобы брызги полетели.
Так, как умел бить только отставной капитан спецназа, прозванный коллегами Асом.
Спустя некоторое время полковнику стало казаться, что Забродов все-таки заснул. От него этого вполне можно было ожидать, такие фокусы были в его стиле. Но тут Илларион открыл глаза и остро взглянул на своего бывшего начальника.
– Ладно, – сказал он. – Какой расклад?
– Расклад обычный, – не дрогнув ни единым мускулом лица, ответил Мещеряков.
«Голова, – с уважением подумал он об Илларионе. – Все понимает, старый черт…»
– Все ловят, ты убегаешь. Ты ловишь – все лежат.
– Хотя бы ментов придержали, – проворчал Илларион.
– Нельзя, – вздохнул Мещеряков. – Нам в этом деле светиться никак нельзя.
– Все, кто вершит темные дела, боятся света, – печально произнес Илларион. – Как тебе фразочка, полковник? Дарю. Напиши транспарант и повесь у себя над столом.
– Болван, – сказал Мещеряков. – Я на совещание опаздываю, а ты мне морали читаешь.
– Грубо, – еще печальнее ответил Забродов. – Ты грубый и неотесанный солдафон, Мещеряков, Не понимаю, как тебя терпит госпожа полковница. Кроме того, ты бездельник, убивающий оплаченное государством время на бесполезных совещаниях. Таких, как ты, надо в принудительном порядке отправлять на сельхозработы и кормить супчиком из крапивы пополам с картофельной ботвой. Надо написать на эту тему анонимную докладную и послать генералу Федотову.
– А почему анонимную? – с интересом спросил Мещеряков. У него отлегло от сердца: главные слова были сказаны, и теперь опять пошла пустопорожняя забродовская болтовня, ничего не менявшая и ни к чему не обязывающая.
– Так ведь если я подпишусь своим именем, Федотов читать не станет, – со вздохом признался Забродов.
Он допил пиво и встал. Мещеряков тоже поднялся, отодвинув стул. Официант объявился рядом, получил по счету, пожаловался на отсутствие сдачи и был милостиво отпущен небрежным взмахом Илларионовой руки. Они неторопливо двинулись через дорогу к белой «шестерке» госпожи полковницы.
– Да, Андрей, – сказал Забродов. – Хорошо, что я не забыл.. Мою машину, наверное, отволокут на штрафную стоянку… Ты не мог бы проследить, чтобы с ней все было в порядке?
– Поставлю в караул взвод спецназа, – язвительно пообещал Мещеряков. – Не волнуйся, сберегу твою телегу. Где офис этого «Борея», знаешь?
– Откуда? – пожал плечами Илларион.
– Ну, мало ли…
Мещеряков назвал адрес. Потом, подумав, добавил кое-что еще. Илларион выслушал его, задумчиво склонив голову, и снова пожал плечами.
– Даже и не знаю, – сказал он. – Нет, за первое, конечно, спасибо, но вот второе.., не знаю. Непривычно как-то. Впрочем, все равно спасибо.
Они уже стояли возле машины. Илларион отпер дверцу и оглянулся на Мещерякова.
– Подвезти?
– Не надо, – сказал полковник. – Не могу я видеть, как ты на ней ездишь, сердце кровью обливается. На такси доберусь.
– Как знаешь. Будь здоров.., и спасибо.
– Не за что, – отмахнулся Мещеряков. – Удачи.
Свернув за угол, Илларион сбавил ход и, дотянувшись, открыл бардачок. В бардачке лежала тяжелая черная «беретта» с двумя запасными обоймами – это было «первое». «Второе» лежало в глубине бардачка, за пистолетом и обоймами, завернутое в шуршащий целлофан.
Илларион не стал пока разворачивать пакет – просто посмотрел на него, пожал плечами и бросил обратно в бардачок.
Он ехал на Крымский Вал.
* * *
"Нет ничего нового под луной, – думал Илларион Забродов, гоня визжащую покрышками на слишком крутых виражах «шестерку» по московским улицам. – Большинство философов сходятся на том, что жизнь развивается по спирали. Возможно, но, когда тебе приходится всю жизнь ползти по одному и тому же витку этой спирали, она превращается для тебя в прямую, в лучшем случае – в дугу или круг…
Круг. Все-таки вблизи спираль больше всего похожа на круг. Ползешь-ползешь, а потом вдруг оказывается, что ты только что прополз по здоровенной куче дерьма.
Очистился, пополз дальше. Ползешь-ползешь – долго ползешь, десять лет, двадцать лет, – глядь, а ты опять в дерьме. Присмотрелся – та же самая куча. И запах тот же, и цвет, и даже отпечатки твоих ладоней имеются.
Это, что ли, ваша хваленая спираль? Круг – он и есть круг, по крайней мере, с точки зрения человека, который вторично вляпался в одну и ту же кучу «переработанного продукта»".
Званцев был тогда молодым, красивым и бесшабашно храбрым – как, впрочем, и все они. Для солидности носил усы, – не усы даже, а так, усишки, поскольку ничего лучшего по малолетству взрастить не мог, да и плохо они у него росли: гены пальцем не раздавишь, как авторитетно утверждал один подкованный в этих вопросах прапорщик. Обувался в кроссовки, на руках зачем-то носил тонкие кожаные перчатки с обрезанными пальцами. Говорил, что для того, чтобы руки не скользили, а на самом деле насмотрелся дурацких фильмов, что в тогдашнем его возрасте было вполне простительно. Им тогда многое прощалось – не только нарушения формы одежды, – поскольку были они воинской элитой и занимались тем, к чему их готовили не один год, натаскивая, как псов. Пожалуй, они одни только чего-то и стоили там – во всяком случае, тогда, когда противника невозможно было просто закидать шапками или расстрелять с воздуха.