Он рассказал о звонке Балашихина и о встрече в парке у пруда. Когда он говорил о человеке с треугольным шрамом над левой бровью, пытавшемся продать ему пресловутую видеокассету за сто тысяч долларов, которые впоследствии оказались фальшивыми, Забродов окаменел, а потом вдруг закрыл глаза и, как показалось Лопатину, погрузился в сон. Константин Андреевич обескураженно замолчал. Илларион сразу же открыл глаза.
– Дальше, – потребовал он.
Константин Андреевич рассказал о странном поведении своих домашних в субботу вечером и утром в воскресенье, о том, как искал по всей квартире доллары, не нашел и понял, что их нашла жена (тут Илларион оживился, перебил его и со слов Василька поведал, как именно были обнаружены деньги), и о том, что назначивший ему встречу человек не явился в условленное время.
– Он был убит, – коротко пояснил Илларион.
– Вот оно что, – довольно равнодушно сказал Лопатин и продолжал свой рассказ.
От волнения он все время сбивался и путался в хронологии, но, сопоставив его историю с тем, что слышал от Василька, Илларион получил довольно полное представление о причинах и ходе событий, имевших место на протяжении этого безумного уик-энда. Причины показались ему мелкими и отвратительными, как плевок, повисший на перилах лестницы, а ход событий – бестолковым и сумбурным. Он был о Званцеве лучшего мнения, но на Званцева ему было наплевать. А вот Балашихин…
Слушая нелепую историю о том, как мадам Лопатину замели при попытке поместить в банк сто тысяч липовых долларов, Илларион мысленно оплакивал старого боевого товарища. Он был военным человеком и притерпелся к хрупкости человеческого существа, но никак не мог привыкнуть к тому, что душа некоторых людей умирает гораздо раньше тела, приводя последнее к неизбежной гибели. «Майор, майор, – с горечью думал он, краем уха вслушиваясь в рассказ об очной ставке с мадам Лопатиной, – как же ты так?.. А ведь я тебя предупреждал…»
– ..и тогда они похитили моего сына, – подобрался между тем к концу своего эпоса Лопатин, – и мне ничего не оставалось, как отдать им папку.
– Вы что, даже не сняли копии? – перебил его Илларион.
– Вы, по-моему, не поняли, – с обидой сказал Лопатин. – Они похитили моего сына. Интересно, что стали бы делать на моем месте вы?
– Я нашел бы их и забрал ребенка, – ответил Илларион.
– Легко сказать, – возразил Лопатин.
– Сделать тоже не очень сложно, – сказал Илларион. – Как видите.
– Да, – увял Лопатин, – вижу. Простите.
Некоторое время они молчали. Илларион с неприятным чувством разглядывал лысую макушку пригорюнившегося следователя. «Баба, – думал он. – Просто баба в штанах. Обыватель, случайно попавший на мужскую работу. Откусил больше, чем помещается во рту, а теперь жалуется, что щеки треснули…»
– То есть, – прервал он молчание, – вы хотите, чтобы я вернул папку?
Лопатин кивнул, не поднимая головы.
– Ох-хо-хо! – крякнул Илларион, встал и прошелся от стола к окну и обратно. Над крышей соседнего дома зависла серебристо-голубая, не правдоподобно яркая и безнадежно далекая луна. Он ненадолго задержался у окна, любуясь луной и думая о том, что было бы неплохо заиметь там какое-никакое жилье и по вечерам смотреть на Землю в сильный бинокль, перевернув его обратной стороной, чтобы наверняка не разглядеть никаких деталей.
На таком удалении, мечтательно подумал он, можно не заметить даже начало ядерной войны, а не то что пропажу какой-то папки с тесемками. – Да, – сказал он, поворачиваясь к окну спиной в тот самый миг, когда на крыше соседнего дома возникла сгорбленная темная фигура, волочившая не то небольшой мешок, не то огромную сумку.
Перебегая между похожими на грибы головками вентиляционных шахт, она двигалась по крыше до тех пор, пока не заняла удобную позицию как раз напротив квартиры Сивцова. – Да, – повторил Илларион, – конечно. Я постараюсь вернуть папку, но учтите, что вы ее не получите. По-моему, вы просто не способны довести это дело до конца, особенно теперь, когда знаете, чем это чревато.
– Я попросил бы вас воздержаться от подобных замечаний, – с легким заиканием заявил Лопатин, переходя от волнения на странный бюрократический жаргон правительственных сводок и судебных заседаний – Ах, оставьте ненужные споры, – нараспев произнес Илларион, – я себе уже все доказал… Пойдемте-ка лучше в гостиную, там мальчишка один скучает.., с бандитами. Он-то здесь вообще ни при чем.
– Пойдемте, – покорно согласился Лопатин.
Он тоже встал, тяжело опираясь обеими руками о стол и обреченно глядя в широкую спину Забродова.
В широкую и очень прямую спину… У него вдруг возникло иррациональное желание взять со стола чайник и обрушить его на этот аккуратно подстриженный затылок – так, чтобы потом не разобрать было, где фарфор, а где осколки черепа, где кровь, а где чай… Это раздражение было сродни тому, что частенько испытывал Мещеряков от общения со старым другом, только усиленное во много раз.
Забродов обернулся, и Константин Андреевич обмер: лицо у Иллариона было насмешливое, словно он подслушал его мысли и предлагал попробовать осуществить их на практике.
– Ну, вы идете? – спросил Илларион.
– Да, – сказал Лопатин с таким ощущением, словно только что пробудился от ночного кошмара. – Иду.
Они вернулись в гостиную, где юный отпрыск Лопатина, подбоченясь и отставив в сторону ногу, в угрожающей позе стоял перед диваном, держа в руке тяжелую бутылку из-под шампанского и не спуская глаз со своих пленников. Отчаявшийся Василек, казалось, дремал, Оля по-прежнему смотрела куда-то в дальний угол комнаты остановившимся взглядом, поджав красивые губы. Войдя в комнату, Лопатин снова уставился на ее колени, и Илларион с печальным удивлением подумал, что на свете полно людей, которых ничему не учат не только чужие, но даже собственные ошибки. Ему взгрустнулось. Вспомнилась вдруг служба. Люди, окружавшие его там, тоже не блистали святостью и утонченностью манер, но все они, даже самые худшие из них, были стопроцентными мужчинами, умевшими бороться с жизнью один на один.
Впрочем, Илларион был далек от того, чтобы осуждать Лопатина: каждый волен быть таким, каким его создали Бог и обстоятельства, особенно во внеслужебное время.
Генерал Федотов как-то раз, во время одного из редко случавшихся с ним приступов откровения, определил жизненную позицию Иллариона как инфантильный анархизм. Илларион тогда хохотал до колик в животе, а потом, подумав, согласился с генералом: он считал, что каждый человек может поступать, как ему заблагорассудится, неся при этом полную ответственность за свои поступки, что было, как ни крути, совершенно неосуществимо на практике.
– Что ж, – сказал он, прерывая цепь собственных невеселых размышлений, – вечер у нас получился веселый, насыщенный. Пора и по домам, как вы Полагаете?
– Да, – сказал Лопатин, – пожалуй. Так я могу на вас рассчитывать?