С жалостью глядя на рассеянного Наума, безучастно треплющего дочку по щеке, Маня решительно говорила:
– Нема, тебе надо жениться. Женись, не бойся, за Диной я присмотрю.
– Да, папочка, женись, пожалуйста, поскорее, – шептала Дина, прижимаясь к маме Мане.
– Вот видишь, даже ребенок понимает! – удивлялась Маня.
Прикидывая, что может получиться для нее из предполагаемой женитьбы отца, Дина находила в ней для себя определенную выгоду. Она еще не привыкла к отцу и мечтала навсегда остаться при своей маме Мане, поэтому Манино предложение ее вполне устраивало. У мамы Мани был свой сын, Костя, но к нему Дина ее не ревновала. Костя младше на два года, он мальчик, а у нее, Дины, свои, совсем особенные с Маней отношения. Во всяком случае, Дина постарается, чтобы Маня принадлежала ей больше, чем всем остальным.
Наум настолько был сейчас равнодушен к дочкиному повседневному существованию, что, полностью оставив ее на Манино попечение, даже не поинтересовался, в чем Дина пойдет в школу. Маня нарядила ее по своему разумению, а разумение Манино было крайне простым – не раздета, ну и ладно. Если бы только бедная Мурочка, всегда так тщательно и красиво наряжавшая дочку, увидела сейчас Дину! Бритая наголо Дина направлялась в школу в Муриной коричневой юбке, дважды обкрученной вокруг живота пояском от старого халата, и голубой футболке от новой Наумовой кальсопары. Футболка была через край ушита на плечах, а сверху Маня кокетливо повязала шелковый шарфик, которым ловко замаскировала кальсонные пуговицы на груди. Первые слова, обращенные к Дине в ее новой школьной жизни, определили ее прозвище на целый год: «Эй ты, лысое чудовище! Смотрите, какая лысюга!» Так ее и прозвали – Лысюга.
* * *
Возвращаясь из побежденной Германии домой в Ленинград, Наум не захватил трофейных занавесей, кофточек и платьев, ведь Мурочки уже не было на свете. Он вез замечательный фотоаппарат с цейсовской оптикой. Еще в его гимнастерке лежала крошечная золотая лягушка, и он все время держал в кармане руку, поглаживая и лаская ее. Так, в теплой неге, лягушка и прибыла в Ленинград.
Маня сохранила Науму не только дочь. Она торжественно преподнесла ему сверточек. В белой тряпочке лежали два Мурочкиных колечка и материнская брошка, та самая, которая послужила причиной их довоенной ссоры. Моня тогда так глупо обиделся на брата за то, что брошка досталась Науму, а Маня так недостойно себя вела... Да что старое вспоминать. Маня Дину спасла. Каким чудом Мане удалось все это сохранить в блокаду, Наум не спросил, потому что не сумел удержать слез при виде колец, украшавших когда-то нежные Мурочкины ручки. Брошку он сразу же хотел отдать Мане в благодарность за Дину, свою девочку, но не отдал, ограничился отрезом на платье, а потом как-то не случалось повода, все было не к месту, и пошла, закрутилась суета...
Одно Мурочкино колечко, к сожалению, пришлось продать, жизнь ведь продолжалась. В одном из домов в проходном дворе между Владимирским проспектом и Троицкой два этажа занимало ремесленное училище. Пошептавшись с директором, Наум снял полуподвальную комнатку, заплатив вперед за два года, и еще немного за беспокойство. Еще пришлось заплатить в райисполкоме за внеочередное приобретение патента на частную предпринимательскую деятельность. В комнатке Наум установил трофейный фотоаппарат на высоких ножках. Кроме аппарата, в комнатке имелись стол и стул, конторку он соорудил сам, а на кладовку повесил табличку «Фотолаборатория». Так Наум стал хозяином фотомастерской.
В тихую его щель почти ежедневно просачивались самые разные люди. Не все заходившие в полуподвальную мастерскую люди хотели фотографироваться, многие предлагали купить самые неожиданные вещи, и постепенно Наум оказался втянут в круг покупающих и продающих. С подозрительными личностями осторожный Наум дела не имел, чутье помогало ему отличать приличных с виду людей, из-за которых могли в будущем возникнуть неприятности. Иногда, нерегулярно к нему заглядывал участковый, приводил фотографироваться родственников, а иногда вместо родственников с ним приходил капитан из районного угрозыска и шептался с Наумом за дверью кладовки с надписью «Фотолаборатория». Капитан сидел в кладовке на табуретке, а Наум стоял перед ним, заслоняя вход широкой спиной. У Наума всегда находилось что рассказать, но, очевидно, рассказы его не представляли для капитана интереса, и визиты случались все реже и реже. Моня всегда с уважением говорил о старшем брате: «Наум знает, что делает», и Наум действительно знал, как разумно, не обижая власть, вести свое дело.
Золотая лягушка сидела на брильянтовой кочке. Брильянтовая кочка была мелкой для кочки, но огромной для брильянта, больше трех каратов. Светила брильянтовая луна, поменьше кочки, всего чуть больше карата, изгибались изумрудные камыши... Необыкновенная была красота, у Наума дух захватывало, когда он на лягушку глядел. Он никогда не помышлял о ее ценности, лягушка была для него живой, во всяком случае, думал он о лягушке чаще, чем о дочери.
В 1949 году он показал свою лягушку одному тихому старичку. Старичок вытащил из кармана лупу, рассмотрел лягушку со всех сторон и вздохнул:
– Лягушка ваша оказалась не простая, а царевна-лягушка... работы самого Хлебникова. Хлебников в основном работал по серебру, по золоту редко... Вещь-то музейная, продать непросто. Особенная судьба у таких вещей, вполне могла из России на Запад попасть, а потом обратно.
Наум молчал.
– Это дорого стоит. Вы даже не представляете сколько...
– Кто же может такое купить? – из любопытства спросил Наум.
– Покупатели всегда есть, – неопределенно сказал старичок и хищно прилип глазами к Науму. – Еще что-нибудь есть?
Наум покачал головой. Было еще несколько золотых монет, он просто сгреб их в том же маленьком музее в А-ге.
Лягушку Наум не продал, не смог с ней расстаться, зато, подумав, все-таки показал старичку монеты. Денег за монеты хватило, чтобы положить начало коллекции. Строго говоря, коллекционером он не был, просто покупал, что нравилось. Наум любил старинную мебель. Мебель Науму нравилась схожая с ним – тяжеловесная, надежная и спокойная, без излишеств. Он и сам важной неповоротливостью был похож на свой любимый массивный шкаф красного дерева, строго сработанный мастерами позднего северного модерна, еще чуть-чуть, и не произведение искусства, а работа ремесленников. Кроме мебели, у него была еще одна приязнь – мелкие изящные вещицы, фарфоровые статуэтки, нэцкэ, фигурки из нефрита. Наум любил их трепетно, как когда-то любил Мурочку, за их хрупкую красоту и за то, что они принадлежали ему. Его огромная комната понемногу стала наполняться шкафами, а шкафы фарфором, мелкими вещицами. Иногда случались фантастические удачи. Грузчик из соседнего магазина принес пивную кружку, красивую, вкусную на вид, в руках держать приятно, но даже не серебряную, а простую, оловянную. «Работа Кранаха», – изрек тихий старичок. Кружку Наум ему продал, не брать же себе украденную музейную вещь, а царевна-лягушка осталась жить у него.
Женился Наум в 1948 году. Дине было десять лет, она жила с отцом уже два года и успела привыкнуть к его мрачной сосредоточенности, тяжелым вздохам и взгляду сквозь нее. Жалея бедную некрасивую сиротку, каждый день приходили тетки, Лиля и Циля. Рядом, в соседней комнате, была мама Маня, она часто смеялась, открывая крупные зубы, смотрела на Дину, а не сквозь нее, и разрешала помогать месить тесто и выпекать котлеты на большой коммунальной кухне. Наум приходил из мастерской поздно, и Дина все время проводила с Маней, только спала с отцом в одной комнате. Сорокаметровая комната была разгорожена на три части, поэтому Дина, просыпаясь ночью, пугалась, думая, что она в комнате одна.