– А что, с Моней прощаться?.. – нерешительно спросила Рая сегодня утром.
Наум промолчал. Нет. Не будет прощаться, не сможет, не переживет. Уедут, и все тут. Он недвижимо стоял посреди комнаты, мешая всем тяжелым взглядом. Грузчики обходили Наума, как забытый не на месте чемодан.
– Посторонитесь, папаша! – тяжело выдохнул один из-под комода красного дерева. Стоящий на огромных лапах комод не был ни ценным, ни красивым, Наум любил его за массивную основательность. А сколько в нем было ящиков и ящичков!
– Ну-ну! – Рая подскочила, мерно похлопала его по плечу, словно успокаивая испугавшуюся машины лошадь.
Наум, шаркая, понес себя к подоконнику. Насупившись, отвернулся к окну. Толстыми мясистыми пальцами поглаживал потемневший латунный шпингалет начала века, смотрел, как ветер раскачивает подвешенные на цепях фонари над подъездом напротив. «Как странно, – подумал он, – фонари пережили революцию, войну, а почти все старинные стекла с фасетами целы...»
В опустевшей, без ковров и без мебели, огромной комнате Наум казался не таким квадратным, как обычно. С вынесенной мебелью будто унесли и его хозяйскую вальяжность. Он вдруг ссутулился, как Моня, это ведь младшему брату вечно кричали: «Монька, выпрямись!» – а сам он всегда держался прямо и значительно, и Монина беспомощная искательность вдруг проглянула на его лице.
– Что ты стоишь как памятник своему несчастью? Можно подумать, у тебя забирают твоих собственных детей! – Рая скривила веселые яркие губы, но тут же осеклась. Обиженный Наум был похож сейчас на старого надувшегося младенца, и, пожалев его, она ласково проговорила: – Ой, какие мы бедные, какие несчастные... Нема, ты плачешь за мебелью, как ребенок за погремушкой. К дочери едем! А ты все – мебель!
Рая потряхивала завившимися с новой силой кудряшками, хихикала как девчонка, показывая дорогу на вынос старинным буфетикам, консолям, книжному шкафу. Глаза ее играли по-молодому, с грузчиками переглядывалась кокетливо, она уже и сама забыла, когда вела себя как красавица. «От тетка! Хоть и в годах, а все еще хоть куда!» – сказал пожилой грузчик молодому. Рая услышала и расцвела, даже пару раз игриво хлопнула Наума по сгорбившейся спине.
Наум отнюдь не впал в детство. В нем вновь заиграла притупившаяся последнее время коммерческая жилка. Недаром он очень любил покупать. Ну а если не покупать, так продавать или меняться, как в детстве. С той же страстью, что когда-то выискивал и приобретал, он бросился теперь искать покупателей. Сама атмосфера сделки, торг, заранее продуманные уступки и ходы волновали его и доставляли почти физически ощущаемое удовольствие.
Сюрпризов никаких не случилось, ни одна завалявшаяся вещица не оказалась вдруг музейной редкостью, но все же, все же. Александровский фарфор без марок удалось пристроить хорошо, две тарелки военной серии – золотой ободок, а в середине красавцы гусары представляют свою форму. На европейских аукционах каждая такая тарелка начиналась с трех тысяч долларов. Чайная пара с видами Петербурга фабрики Батенина – по тысяче долларов чашка, пара тарелок с видами села Грузина и чашек из серии с розами по аукционным ценам тянули тысяч на десять долларов. Но ведь какие в России цены, ни в какое сравнение...
– Красивая посудка... Умели люди жить, – сказал Науму покупатель, большой партийный человек. Особенно ему понравились чашки в пурпурных розах.
– Сделано на Юсуповском заводе в Архангельском, – сказал Наум. И зачем-то добавил: – Они покупали белье и затем расписывали.
– Какое белье, при чем здесь белье? – удивился партийный покупатель.
Наум махнул рукой, не стал объяснять, что белье – это всего лишь белый фарфор. Будоражащее удовлетворение от удачной сделки почему-то улетучилось, и потихоньку он впадал в обычную мрачную молчаливость. Отодвинув манжет с запонкой, Наум взглянул на часы, потерявшиеся на его волосатой руке. Простые квадратные золотые часы были у него так много лет, что он даже не помнил, когда их себе справил. Часы придется оставить здесь или взять? Можно вывезти только несколько золотых вещей. Или лучше взять запонки? Запонки его любимые, золотые, с небольшим агатом...
1 марта 1983 года
Слава богу, что коллекцию зверей – серебряных, янтарных, нефритовых, фарфоровых, – «зверья», как говорил Наум, купили целиком. Как ребенок, зажав в кулаке, понемногу тонкой струйкой сыплет песок, то останавливая струйку, то пуская вновь, так Наум из кулака цедил своих крошечных зверюшек. Вот прозрачная янтарная лисичка, вот обезьянка слоновой кости, вот нефритовый заяц с золотыми бусинами глаз, фарфоровое семейство куропаток настолько тонкой работы, что диву даешься: как может быть сделана такая красота человеческими руками! Наум задыхался от нестерпимого желания сжать кулак, закрыть зверюшкам ход, прекратить наконец эту вакханалию расставания, это зверство, это безобразие!
Ночью, после того как его зверье ушло от него, Наум долго мучительно ворочался, не мог заснуть. Болело сердце, то ли от духоты, то ли с непривычки спать на раскладушке, а не на своей кровати с высокой резной спинкой, то ли с тоски по фарфоровым тарелкам и чашкам неземной красоты, доставшимся партийному человеку. Наум видел, как покупатель избегал его взгляда, старался не показать своего интереса, будто насекомое разглядывал – с интересом, но брезгливо. Почему это интересно? Наум застонал. Особенно жалко было нефритовую пару – олениха с олененком, такие нежные... Его вдруг прижала страшная, нечеловеческая жалость к нэцкэ, зверью, кушетке «жакоб»...
– Да что же это, господи! За что ты вынимаешь из меня сердце? – вслух простонал он.
Рая спала, похрапывала.
– Я старый человек, – вдруг размеренно произнес Наум.
Вечером следующего дня пришла Дина с семейством. Предотъездная суета не располагала к официальным визитам. Рая оттягивала знакомство с Аниным женихом сколько могла, и родственные посиделки были для нее сейчас скорее формальным мероприятием. Динина семья остается в старой жизни, а Рая всеми помыслами была уже с Танечкой, в ее красивом доме с цветущим садом. Наум был еще более молчалив, чем обычно, все казалось раздражающе бесполезным, бессмысленным... Он же не увидит, как Анечка будет жить с этим, как его... Олегом.
Сидели на соседских стульях вокруг соседского же раскладного стола. Стол назывался странно – «книжка». Наум брезговал его тонкими ножками, игрушечной фанерной столешницей в разводах от чайника, старался его не касаться. Познакомились, вежливо поинтересовались родителями жениха.
– Ах, вы не из Ленинграда? А откуда?.. А-а, ну и как там? – спросил Наум и, не дождавшись ответа, произнес: – Все продал... – Он значительно замолчал и, пожевав губами, повторил: – Все...
– Анечка, это тебе от нас на свадьбу, – бодро проговорила Рая и торжественно преподнесла Ане кольцо – брильянтовую «малинку». Мурочкино колечко, из тех, пышных, что она никогда не надевала, стеснялась.
Аня бросилась целовать сначала ее, потом деда. Додик улыбался, Дина сидела с недовольной гримасой на скучном лице: это далеко не самое ценное, что есть у отца, пожалел лучшего для единственной внучки.