Уважаемые дамы и господа! Я хочу сказать еще несколько слов о психоанализе как о терапии. О теоретическом ее основании я говорил несколько лет тому назад и сегодня не считаю нужным формулировать его иначе; теперь должен сказать свое слово опыт этих прошедших лет. Вы знаете, что психоанализ возник как терапия, он далеко вышел за ее рамки, но не отказался от своей родной почвы и для своего углубления и дальнейшего развития все еще связан с больными. Собранные данные, на основании которых мы строим наши теории, нельзя было получить другим способом. Неудачи, которые мы терпим как терапевты, ставят перед нами все новые задачи, требования реальной жизни являются действенной защитой против увеличения числа умозрительных построений, от которых мы в нашей работе все таки тоже не можем отказаться. Какими средствами психоанализ помогает больным, если он помогает, и какими путями, об этом мы уже говорили раньше; сегодня мы хотим спросить, чего же он достиг.
Вы, может быть, знаете, что я никогда не был энтузиастом терапии; так что нечего опасаться, что я злоупотреблю в этой беседе рекламой. Я лучше скажу слишком мало, чем слишком много. В то время, когда я был единственным аналитиком, я часто слышал от лиц, которые относились к моему делу, по видимому, дружески: «Все это прекрасно и остроумно, но покажите нам случай, который вы вылечили при помощи анализа». Это была одна из многих формулировок, которые со временем сменяли друг друга с целью отодвинуть в сторону неудобное новшество. Сегодня она тоже устарела, как многие другие, — найдется в папке аналитика и пачка благодарственных писем вылеченных пациентов. На этом аналогия не заканчивается. Психоанализ действительно терапия, как и всякая другая. У нее есть свои триумфы и падения, свои трудности, ограничения, показания. В известное время против анализа прозвучал протест, что его нельзя принимать всерьез за терапию, потому что он не решается ознакомить со статистикой своих успехов. С тех пор психоаналитический институт в Берлине, основанный д ром Максом Эйтингоном, опубликовал свой статистический отчет за десятилетие. Успехи лечения не дают оснований ни для того, чтобы ими хвалиться, ни для того, чтобы их стыдиться. Но такие статистики вообще не поучительны, обработанный материал настолько гетерогенен, что только очень большие числа могли бы что то показать. Лучше обратиться к отдельным его случаям. Здесь я хотел бы сказать, что не думаю, что бы наши успехи в лечении могли соперничать с успехами Лурда. Насколько больше существует людей, которые верят в чудеса святой девы, чем тех, кто верит в существование бессознательного! Если мы обратимся к земной конкуренции, то должны сопоставить психоаналитическую терапию с другими методами психотерапии. Органические физические методы лечения невротических состояний сегодня вряд ли нужно упоминать. Как психотерапевтический метод, анализ не противоречит другим методам этой специальной области медицины, он не лишает их значимости, не исключает их. В теории все как будто хорошо сочетается: врач, который хочет считаться психотерапевтом, использует анализ наряду с другими методами лечения своего больного в зависимости от специфики случая и благоприятности или неблагоприятности внешних обстоятельств. В действительности же это техника, требующая специализации врачебной деятельности. Таким же образом должны были отделиться друг от друга хирургия и ортопедия. Психоаналитическая деятельность трудна и требовательна, с ней нельзя обращаться как с очками, которые надевают при чтении и снимают при прогулке. Как правило, психоанализ либо захватывает врача полностью, либо совсем не захватывает. Психотерапевты, которые пользуются анализом от случая к случаю, стоят, по моему, не на надежной аналитической почве, они принимают не весь анализ, а вульгаризируют его, пожалуй, даже «обезвреживают»; их нельзя причислить к аналитикам. Я думаю, что это достойно сожаления, но взаимодействие во врачебной деятельности аналитика и психотерапевта, который ограничивается другими методами медицины, было бы в высшей степени целесообразно.
По сравнению с другими методами психотерапии психоанализ, без сомнения, является самым сильным. Но справедливо и то, что он также самый трудоемкий и отнимает больше всего времени, его не будешь применять в легких случаях; с его помощью в подходящих случаях можно устранить нарушения, вызвать изменения, на которые не смели надеяться в доаналитические времена. Но он имеет свои весьма ощутимые ограничения. Некоторым моим сторонникам с их терапевтическим честолюбием стоило очень многих усилий преодолеть эти препятствия, так что все невротические нарушения стали как бы излечимыми при помощи психоанализа. Они пытались проводить аналитическую работу в сокращенный срок, усиливать перенесение настолько, чтобы оно пересиливало все сопротивления, сочетать с ним другие способы воздействия, чтобы вынудить выздоровление. Эти усилия, конечно, похвальны, но я думаю, что они напрасны. Они несут в себе опасность самому выйти за рамки анализа и впасть в бесконечное экспериментирование. Предположение, что все невротическое можно вылечить, кажется мне подозрительным из за веры дилетантов в то, что неврозы будто бы являются чем то совершенно излишним, что вообще не имеет права на существование. На самом деле они являются тяжелыми, конституционально зафиксированными поражениями, которые редко ограничиваются несколькими вспышками, по большей же части сохраняются в течение длительных периодов жизни или всю жизнь. Аналитический опыт, показывающий, что на них можно широко воздействовать, если известны исторические поводы болезни и привходящие моменты, побудил нас пренебречь в терапевтической практике конституциональным фактором, ведь мы не можем из него ничего извлечь; в теории же мы должны все время о нем помнить. Уже общая недоступность для аналитической терапии психозов при их близком родстве с неврозами должна была ограничить наши притязания на эти последние. Терапевтическая действенность психоанализа остается ограниченной вследствие ряда значительных и едва поддающихся воздействию факторов. У ребенка, где можно было бы рассчитывать на наибольшие успехи, этим фактором являются внешние трудности наличия родителей, которые все таки имеют отношение к бытию ребенка. У взрослых это прежде всего два фактора: степень психической окостенелости и определенная форма болезни со всем тем, что не дает ей дать более глубокое определение. Первый фактор часто неправомерно не замечают. Как ни велика пластичность душевной жизни, а также возможность возобновления прежних состояний, нельзя снова оживить все. Некоторые изменения окончательны, типа образования шрамов от завершившихся процессов. В других случаях возникает впечатление общей закостенелости душевной жизни; психические процессы, которые, весьма вероятно, можно было бы направить по другим путям, по видимому, не способны оставить прежние. Но возможно, это то же самое, что было раньше, только увиденное по другому. Слишком часто ощущаешь, что терапии не хватает какой то необходимой движущей силы, чтобы добиться изменения. Какая то определенная зависимость, какой то определенный компонент влечений является слишком сильным по сравнению с противоположными силами, которые мы можем сделать подвижными. В самых общих чертах так бывает при психозах. Мы понимаем их настолько, что как бы знаем, где применить рычаги, но они не могут сдвинуть груза. Здесь возникает даже надежда на будущее, что понимание действий гормонов — вы знаете, что это такое, — предоставит нам средства для успешной борьбы с количественными факторами заболеваний, но сегодня мы еще далеки от этого. Я полагаю, что неуверенность во всех этих отношениях дает нам постоянный стимул для совершенствования техники анализа, и в частности перенесения. Новичок в анализе особенно будет сомневаться при неудаче, винить ли ему в ней своеобразие случая или свое неловкое обращение с терапевтическим методом. Но я уже сказал: я не думаю, что благодаря усилиям в этом направлении можно достичь многого.