Мне надо кушать, надо пить, одеваться надо, курить и трахаться – все денег стоит.
– Слушай, родной, тех денег, что я тебе плачу, хватит двадцать раз одеться, нажраться до отвала, накуриться до рака легких и снять десять самых дорогих телок.
– Но деньги имеют неприятное свойство кончаться.
– Только не говори мне, что они у тебя уже кончились. Я же тебя предупреждал, Миша: жить осмотрительно, нигде не высовываться, с деньгами не светиться.
– А то я, можно подумать, свечусь! Я тих и аккуратен, осмотрителен и острожен, не был, не участвовал, не привлекался…
– Ну, ладно, это я так… – кодовые замочки кейса покорно открылись, и Шелковников вытащил из-под каталога самую тонкую пачку денег. Под резинку была заложена бумажка, на которой шариковой ручкой была нацарапана всего одна буква – "М".
Бумажку Павел Павлович выдернул и подал деньги своему водителю:
– На, держи, вымогатель, вечно тебе мало!
– Спасибо, спасибо, – осклабившись, произнес водитель, и его звероватое лицо расплылось в улыбке, лишь глаза остались спокойными и холодными, как у змеи, даже веки не дернулись, не говоря уже о мелких морщинках-лучиках в уголках глаз.
– Ну, давай, давай, не тяни.
– Деньги счет любят, – сказал водитель.
– Слушай, я тебя хоть раз обманул?
– Не было такого случая, – убежденно произнес водитель. – Но, может, потому и не было, что я всегда считаю?
– Не было и не будет, – сказал Шелковников. – Поехали скорее, Лебедев меня уже ждет.
– Поедем. За тридцать минут домчу.
И действительно, через полчаса автомобиль уже был на Малой Грузинской улице.
Художник, к которому спешил Шелковников, действительно его ждал. Так оно и случилось. Дав указания Михаилу, Павел Павлович вошел в подъезд. Шофер откинулся на спинку сиденья и закурил. Ему предстояло поднять картины наверх после того, как Шелковников ему позвонит.
На самом последнем этаже, у двери, на которой красовалась медная табличка «Лебедев Борис Иванович» и номер двадцать три, Шелковников позвонил, хотя в кармане лежали ключи. Из мастерской не раздалось ни звука. Шелковников подождал немного, потянул на себя дверь, и та покорно открылась. На пороге уже стоял Борис Иванович Лебедев.
– Ну, здорово, Павел, – сказал художник и тряхнул седой гривой.
– Здорово, Борис Иваныч, как живешь-можешь?
– Да уж, твоими молитвами, Павел. Проходи, сквозняк не создавай.
Мужчины пожали друг другу руки.
– Какие проблемы?
– Да, собственно, проблем немного. Но твоя помощь нужна.
– Если смогу, то помогу.
– А почему это ты вдруг не сможешь?
– Да спина что-то совсем замучила, согнуться не могу.
– Дело такое, что спину гнуть не придется, – осклабился Шелковников.
– Ну, тогда выкладывай.
– Дело-то пустяковое.
– Знаю я твои пустяки.
Мастерская художника Лебедева была захламлена до такой степени, что даже свалка по сравнению с ней могла показаться больничной палатой. Банки, краски, тряпки, планшеты, подрамники, грязная посуда – всего этого в мастерской находилось в изобилии. Плюс всевозможные гипсовые слепки с античных скульптур, и все это было покрыто толстым слоем пыли – зрелище мастерская являла крайне неприглядное. Окна были залеплены грязью до такой степени, что напоминали бутылки из-под молока. Увидеть что-либо сквозь эти стекла не представлялось возможным.
Казалось, там, за окнами, такой густой и липкий туман, что даже дерево, стоящее рядом и касающееся ветвями стекла, рассмотреть толком невозможно.
– Ну и грязь же у тебя, Лебедев! Как ты живешь в таком свинарнике? – сказал Шелковников.
– Это не грязь, а художественный беспорядок, – вновь тряхнул гривой грязных жирных волос Борис Иванович. – Я же художник, мне сам Бог велел. А какого хрена убирать? Работы нет, желания работать – тоже.
– Слушай, Лебедев, ты же хороший художник, я твои картины выставлял во Франкфурте, в Лейпциге, в Брюсселе, а ты говоришь, тебе работать не хочется.
– Так это когда было, Павел Павлович?
– Это было два года тому назад. Так что, ты два года здесь не убирал?
– Почему, убираю, когда приходят гости.
– Что ж сейчас не убрал?
– Я же тебе говорю, спина болит, радикулит совсем замучил. Видишь, как хожу, словно баба беременная! Так какие у тебя проблемы?
– У тебя здесь никого нет? – оглядываясь по сторонам, спросил Шелковников.
– А кто у меня может быть? Натурщиц нет, потому что я не в состоянии трахаться, а кому тут торчать еще, кроме бабы?
– Понятно, – коротко произнес Шелковников. – Я тут у тебя где-нибудь на стеллажах хочу оставить кое-какие работы.
– Оставляй, нет проблем. Мне твои картины не нужны. Своих непроданных хватает.
Лебедев ничем давным-давно не интересовался – это Шелковников знал прекрасно. И в том, что Борис Иванович никому ничего не скажет, даже если и будет что-нибудь знать или о чем-то догадываться, он был убежден на сто процентов. Слишком многим ему был обязан Борис Иванович Лебедев. Ведь именно Шелковников в свое время спас Лебедева от тюрьмы за изнасилование натурщицы; правда, случилось это достаточно давно – в первые годы перестройки. Но Лебедев добро помнил.
– Где твои картины-то? Большие, что ли?
– Да нет, что ты, Борис Иванович, какое там большие! Маленькие картинки.
– Опять старье какое-нибудь?
– Не старье, а антиквариат, – уточнил Шелковников.
– Ненавижу я антиквариат. Иконы, шмоны, ризы, кресты, колокола… В общем, ненавижу всю эту церковно-славянскую лабуду.
– Как ты говоришь?
– Лабуда, говорю, – басом произнес Лебедев.
– Правильно, кому-то лабуда, а кому-то позарез надо. Кто-то без этой лабуды спать спокойно не может.
– Лучше бы ты мои картины продавал.
– Слушай, Борис Иванович, я уже все твое стоящее продал, ты это прекрасно знаешь.
– Да у меня еще есть, вон видишь, в углу стеллаж ломится?
– Так это же студенческие этюды, кому они на хрен нужны?
– Найди кому, продай, и мне приварок, и ты в обиде не будешь. Тридцать процентов твои. А если хорошо продашь, то и все пятьдесят.
– Ладно, Борис, я подумаю. Сейчас позвоню, Миша принесет.
– Миша? – насторожился Лебедев, прекрасно зная помощника и телохранителя Шелковникова.