– Кларе.
Сиверов ушел и занялся ребенком. Сидя в комнате, он прислушивался к разговору, который вела Быстрицкая. И сразу же понял: та говорит односложно, недомолвками, скорее всего, о деталях договорится с подругой, когда придет к ней домой.
"Ну вот, у нее уже появились секреты от меня.
С одной стороны, я, конечно, не совсем прав, не может современная женщина жить только пеленками и кастрюльками. Но с другой, это же такие хлопоты и проблемы…"
После той ссоры Быстрицкая сделалась на удивление покладистой, но каждый вечер как будто только что вспоминала:
– Извини, Глеб, но у меня встреча с подругой.
– Что на этот раз? – с деланным равнодушием спрашивал Сиверов.
– Идем в парикмахерскую.
– Ладно, святое дело.
Но вечером Быстрицкая вернулась все с той же прической, и Сиверов видел, что ножницы не прикасались к ее волосам, парикмахер не колдовал над ее головой с краской, лаком, а пахла она не дорогой парфюмерией, а кофе и сигаретами. Назавтра после обеда Быстрицкая так же невзначай сообщила, что идет с Кларой в театр.
Глеб уже не рисковал спрашивать ее, на какой спектакль, куда именно, потому что по глазам женщины видел: она бессовестно ему врет. Тоже, бином Ньютона! Идет она работать. Но это была не простая ложь, а игра. Каждый знал свою роль, знал, что другой догадывается о правде, но так обоим было проще. И в конце концов Глеб смирился с этим: ведь сам он ребенком занимался лишь тогда, когда этого хотел, да и всегда можно было нанять няню.
Работать дома Быстрицкая не рисковала, чтобы не идти на открытый конфликт. Но провести Глеба было трудно. Он постоянно видел капли туши на ее запястьях, корешки справочников, каталогов, которые торчали из сумочки. Он молчал, потому что видел: Ирина вновь приобретает уверенность в себе, потухшие в последние полгода глаза светятся прежним светом.
О существовании Клары, с которой Быстрицкая работала с полгода до того, как он с ней познакомился, Сиверов знал только понаслышке. Домой Ирина ее никогда не приводила. Правда, он видел пару фотографий, на которых подруги были сняты за столиком уличного кафе. Фотограф щелкнул женщин «Поляроидом» – два мгновения, выхваченные из жизни. Клара была хрупкая, невзрачная, абсолютно не спортивная.
Если Быстрицкой по пятибалльной шкале можно было поставить пять с плюсом, то Клара тянула, в лучшем случае, на троечку с минусом.
Об умственных способностях Клары Быстрицкая всегда отзывалась с уважением:
– Она такая… Она на ровном месте может деньги заработать. Ты не представляешь себе, как она умеет разговаривать с клиентами!
– Это как же на ровном месте? – спрашивал Глеб, засыпая кофе в кофеварку.
– Нет, я больше не буду, – тут же говорила Быстрицкая, – я кофе напилась столько… – и она тут же замолкала, поняв, что ляпнула лишнее. Действительно, где это ты напьешься кофе до умопомрачения – в театре или парикмахерской? Кофе можно напиться до горечи во рту только на работе, причем на такой работе, которая нравится, откуда не хочется уходить и которую не можешь бросить. Пусть тебя даже дома ждет маленький ребенок, любимый человек, но работа есть работа, она тоже требует части души, и немалой части.
– Клара очень умная, – повторяла Ирина.
– Ты говоришь так, словно бы тебя саму Бог обделил умом.
– Нет, в других вещах я, может быть, соображаю быстрее ее и лучше. Но что касается денег, тут ей нет равных.
– А что же она так одета?
– В смысле?
– Ну вот, судя по фотографиям – а что на них твоя Клара, я не сомневаюсь – она выглядит не ахти.
– Много ты понимаешь! – улыбалась Ирина. – Да у нее шмотки из самых дорогих бутиков, почти все эксклюзив.
– Может быть. Но сидят они на ней…
– Тут уж ничего не сделаешь, такая у нее фигура, такой уродилась. Это на меня что ни надень, все к лицу. А она в магазине по три часа ковыряется, пока подберет что-нибудь на себя. То рукава коротки, то талия не на том месте, то в плечах узко, то грудь пропадает…
– Если грудь есть, она никуда не пропадет, – убежденно говорил Глеб, глядя на Ирину.
– Ну вот, кто про что, а мужчины всегда про одно и то же! – кокетливо прикрывала полой халата свою грудь Быстрицкая.
– Вот и я о том: что есть, то не спрячешь. Грудь – она как талант, как деньги: либо есть, либо нет.
– С тобой спорить бесполезно. Скажи уж сразу, что тебя в женщине ничего кроме груди не интересует.
Глеб понимал, к чему клонится дело последние дни, но молчал.
В один прекрасный день она влетит в квартиру, поинтересуется, как там ребенок, быстро и умело, в отличие от Глеба, поменяет подгузник, пару раз чмокнет, крепко прижмет к себе полусонного малыша, а затем с гордым видом откроет сумку, запустит туда руку и как бы невзначай вытащит тонкую пачку денег.
И скажет:
– Ну вот, дорогой ты мой, мои труды увенчались успехом и вот плоды моего труда.
Она скосит свои изумительной красоты глаза на деньги и немного покраснеет. Все это Глеб представлял настолько отчетливо, что даже начинал улыбаться от предвкушения этой маленькой женской победы над ним, большим и сильным. Подобное удовольствие он готов был доставить своей любимой даже не задумываясь. Он ахнул бы так искренне, а руки раскинул бы настолько широко, что Быстрицкой ничего не оставалось бы, как броситься в его объятия.
Он даже отрепетировал в уме этот торжественный момент и в шутку окрестил себя опереточным любовником. Это надо же – целую комедию разыграть в угоду своей возлюбленной! Верно говорят, что от любви глупеют…
Но все случилось совсем не так, как он ожидал.
Щелкнули замки, медленно отворились одна и вторая двери.
– Проходи, – услышал Глеб голос Ирины.
Интересно, с кем это она пришла? Ведь гости в их доме бывали крайне редко.
– Проходи, проходи. Вешай свой плащ, – Ирина говорила каким-то приглушенным, можно даже сказать, замогильным голосом.
– Да, да, я сейчас. Где тут у вас можно руки помыть?
– Сюда проходи, полотенце на крючке.
«Словно с похорон пришли», – подумал Глеб, прислушиваясь к тембру голоса незнакомой ему женщины.
Он открыл дверь и увидел Ирину с покрасневшими глазами и ее подругу Клару. На первый взгляд она показалась ему еще более невзрачной замарашкой, чем на фотоснимках. Может, от нервов – лицо у нее было прямо-таки перекошенное, а может, и от освещения, ведь как-никак, тот снимок сделан был на ярком солнце, а у них в прихожей царил полумрак.
– Познакомься, это Клара.
Глеб тоже представился. Женщина подала руку, холодную и безжизненную, как дохлая рыба – ни единый палец не дрогнул в широкой ладони Глеба. На миг Сиверову показалось, что пальцы женщины захрустели, как лист бумаги, сминаемый в руке, и он даже испугался, что своим рукопожатием причинил боль этой нервной Кларе.