Докурив сигарету до конца, он встал и приготовил на электрической плитке нехитрый холостяцкий ужин. Собственно, «приготовил» – это было не совсем то слово, поскольку денег у него не водилось вообще, и кормился он пока при больничной кухне, так что приготовление пищи состояло в основном из разогревания на старой алюминиевой сковороде остатков обеда. «Живу как при коммунизме, – иронически подумал он, брякнув сковородой о стол и взяв в руку щербатую алюминиевую вилку с закрученным в штопор черенком. – Ни жратвы, ни денег».
Пока он гонял по дну сковородки скользкие от растительного масла макаронины, солнце сползло за крышу морга, медленно, но неотвратимо, как яичный желток по стене, и в комнате сразу сделалось темно, грязно и убого, словно из нее вынули душу. Теперь обиталище Слепого походило на труп пожилой проститутки – так ему, во всяком случае, казалось.
Он отодвинул на край стола опустевшую сковородку и залпом, как лекарство, выпил стакан мутноватого чая, цветом и запахом напоминавшего отвар березовых веток, снова с тоской вспомнив о том, что на свете бывает такая чудесная вещь, как кофе, незаменимая во время ночных бдений. Откуда-то долетали приглушенные расстоянием звуки музыки – тишина здесь все-таки была феноменальная, и любой звук разносился на совершенно фантастическое расстояние. «Моцарт», – подумал Глеб и привычно удивился: откуда, черт возьми, он это знает? В этих звуках была какая-то привычная боль, словно он проездом заглянул в город своего детства и стоял на тротуаре, разглядывая свой дом, такой же, как раньше, и вместе с тем не такой, обветшалый, словно усохший, сделавшийся меньше и теснее… Звуки оборвались, словно отрезанные ножом (кто-то выключил радио), и на смену им пришло безголосое завывание какой-то поп-звезды. «Поп» – от слова «попа», – раздраженно подумал Глеб. – В смысле, задница." Он снова закурил… До наступления полной темноты оставалось еще часа полтора-два, которые ему предстояло скоротать в одиночестве и скуке, и он решил, что не мешало бы принять душ. Покуривая, он вышел из своей каморки, обогнул угол терапевтического отделения и через служебный вход вошел в здание.
В коридоре ему встретилась старшая сестра из хирургии – грозная Андреевна, которую больные боялись до судорог и непроизвольного мочеиспускания. О том, как Андреевна делала перевязки, ходили легенды, по сравнению с которыми фильмы ужасов выглядели чем-то наподобие мультиков про Чебурашку. Разумеется, все это чистой воды фольклор, Глеб бывал у нее на перевязках неоднократно. Это было, конечно, немного больнее, чем у остальных сестер: Андреевна, как и многие другие хирурги и стоматологи, страдала скрытой формой садизма, но ничего сверхъестественного Слепой в ее действиях не усмотрел. Тем не менее при взгляде на это немного лошадиное лицо и сухопарую фигуру, казавшуюся еще длиннее из-за неестественно высоких каблуков-шпилек, Глеб испытал привычную дрожь, словно был мальчишкой, забравшимся в чужой сад, которого вот-вот схватят за ухо. Андреевна, противу ожидания, приветливо кивнула Глебу, сверкнув неожиданно белозубой и какой-то очень открытой улыбкой, и он как-то вдруг, словно прозрев, заметил, что лет ей никак не больше сорока, что у нее длинные и довольно стройные, с сильными округлыми икрами ноги, небольшая, но прекрасно оформленная грудь, высоко и вызывающе подтянутая бюстгальтером, прямая спина и узкая не по годам талия. Немного портили впечатление висловатый зад и слишком длинное, казавшееся изможденным лицо, но в целом женщина была вполне привлекательная, и Глеб подумал, как много может изменить одна-единственная улыбка.
Он улыбнулся в ответ, и они разошлись, обменявшись ничего не значащими фразами. Душевая была пуста, только в угловой кабинке плескался под вялыми струйками тщедушный бледный мужичонка, похожий на тощего ощипанного цыпленка из кулинарии, – какой-то страдалец из терапии или кардиологии, внезапно взалкавший чистоты.
Глеб пустил горячую воду и, покряхтывая от наслаждения, подставил тело под обжигающий дождик. Мочалки у него не было, но все равно это здорово. Трижды намылившись и смыв с себя грязь и пот, он почувствовал себя заново родившимся. Удовольствие несколько омрачалось тем, что у него не было не только мочалки, но и чистой одежды, и Глеб подумал, что погодит с уходом в бомжи, он слишком любил чистоту, чтобы ужиться с паразитами.
Наконец казавшийся неимоверно длинным и растянутым, как «Санта-Барбара», вечер кончился, догорев где-то в той стороне, где, потирая руки, подсчитывал будущие прибыли герр Шнитке. К сожалению, он не был знаком с Глебом Сиверовым, и потому ситуация казалась ему полностью взятой под контроль.
Впрочем, не ему одному. Запад стал темным, и в небо выползла ущербная луна. Близился час воров и влюбленных, а также колдунов, вампиров и прочей нечисти, в существование которой Слепой не верил.
Он снова валялся на своем топчане, покуривая сигарету и выключив свет. Идти в дозор было еще рано. Поселок отходил ко сну медленно и неохотно, где-то опять играла музыка, по улице то и дело проезжали автомобили и проходили шумные компании подвыпивших подростков. Их пробудившиеся от зимней спячки мотоциклы и мопеды приветствовали наступившую весну пулеметными очередями выхлопов, и сидевшие на задних сиденьях девицы истошно визжали, когда стальные кони, на бешеной скорости обогнув угол больничной ограды, как в омут, ныряли в лощину, круто спускавшуюся к Крапивке, на берегу которой уже загорелись первые костры приближающегося лета. Был субботний вечер, в клубе только что закончились танцы, и народное гулянье обещало затянуться допоздна.
Глеб лежал, глядя в потолок, по которому то и дело пробегали летящие пятна света мотоциклетных фар, курил и терпеливо ждал, пока округа угомонится. Он обнаружил, что отлично умеет ждать, еще во время своего первого ночного бдения. Время было умелым врагом, крепким и стойким, но Слепому, оказывается, была известна масса способов, с помощью которых этого врага можно убить, сохраняя при этом полную неподвижность и сосредоточенность на происходящем вокруг. Теперь ко всем этим способам прибавился еще один: Глеб развлекался, строя предположения относительно своего прошлого. То, что он постепенно узнавал о себе, носило налет интригующей таинственности,., или это все-таки была ложная память? Ему, например, казалось, что он может с закрытыми глазами разобрать и снова собрать любое стрелковое оружие, но он не был уверен в том, что это соответствует действительности.
В своей второй жизни он ни разу не видел оружия, более сложного, чем кухонный нож, и проверить себя ему было просто не на чем.
Постепенно доносившиеся снаружи звуки стали слабеть и затихать. Первым замолчал магнитофон, два часа подряд с тупым упорством гонявший на автореверсе кассету Анжелики Варум. Вслед за ним перестала бренчать расстроенная гитара, на которой какой-то доморощенный менестрель наигрывал простые до одури мотивы, подпевая хрипловатым юношеским голосом. Эти песни были бы даже интересны, будь у певца слух.
Потом мимо больницы по одному и пачками протрещали возвращавшиеся от реки мотоциклы, удалое гиканье моторизованных кентавров и притворный девичий визг, слабея, исчезли вдали, и наступила тишина. Глеб продолжал лежать неподвижно, как камень. Было еще рано, угомонились наверняка не все.