– Ее изнасиловали, а потом застрелили.
– Кто? – задал вопрос Комбат.
– Бандиты.
– Какие бандиты?
– Кто ж их разберет, какие они? Фамилию я у них не спрашивал.
– Ас тобой что случилось?
– Они думали, что меня тоже убили, а я вот взял и выжил.
– Тебя убить хотели или случайно вышло?
– Не спрашивал. Сюда мне саданули, – Никитин слез со стула, задрал тельняшку, показал на правом боку под ребрами большой красный шрам. Такие шрамы Комбат знал очень хорошо, он даже вздрогнул.
– Сейчас уже ничего, зашили, вылечили, в больнице три месяца лежал. Есть у меня тетка, да она меня видеть не хочет.
– Что же это за тетка такая?
– Она с мужем живет, мне, в общем, не родная. Сволочи они, мешочники.
– Чего?
– Мешочники они.
– А ты откуда сам?
– Из Таджикистана. Мы жили возле границы.
– Если не хочешь, не рассказывай.
– Не хочу.
У Никитина уже дергалась щека и левое веко. Комбат .понял, его гость нервничает и разговор этот для него слишком тяжел.
– Ладно, на, закури, – Комбат взял пепельницу, сигареты, зажигалку и положил все это перед гостем. – Бери, бери, если уж так тебе тяжело, закури, может, легче станет.
– Не-а, – сказал Никитин, – не станет. Но я закурю.
Парень для своих лет говорил слишком серьезно, слишком по-взрослому.
– А занимаешься ты чем?
– Когда?
– Ну вообще.
Никитин передернул плечами.
– Ворую, машины мою.
– Что воруешь?
– Что придется, Борис Иванович.
– Так ты вор или кто?
– Наверное, вор.
Борис Рублев заметил на тонкой худой шее Никитина черную тонкую нитку.
– Что это у тебя, крестик? – спросил он.
– Нет, не крестик.
Паренек вытащил из-под тельника, который был ему велик, небольшой медальон величиной с пятикопеечную монету. Комбат смотрел. Сережа снял через голову черный шнурок, несколько секунд медлил, затем протянул Комбату.
– Он открывается? – спросил Рублев.
– Да, только плохо. Давайте я сам.
Через полминуты медальон открылся.
– Вот, смотрите, это мать, а это я с сестрой.
В медальоне была очень маленькая фотография.
– А отец где?
– Как это где, – улыбнулся Сергей, – он же нас фотографировал.
– Документы у тебя какие-нибудь есть?
– Не-а, никаких. Зачем они мне?
– Как это зачем? У каждого человека должны быть документы.
– Так это у человека. А я ведь кто – вор, попрошайка, мойщик машин.
– А если тебя милиция схватит?
– Они, Борис Иванович, документы не спрашивают, завезут в спецприемник, а там уже разбираются. Меня, кстати, там знают, уже четыре раза там побывал.
– И что? – как-то грустно задавал вопросы Комбат.
– Ничего. Я от них убегал.
– Как убегал?
– Не могу я там находиться, душа свободы просит.
– Чего-чего? – переспросил Комбат.
– Свободы душа просит, – Сережка взял сигарету, сунул в рот, щелкнул зажигалкой, затянулся. И тут же закашлялся.
– Нельзя тебе курить, Серега, молод ты еще.
– Но я, между прочим, не только курю, но и пью, – принялся перечислять свои пороки Сергей Никитин.
– И что в этом хорошего?
– А что плохого? Выпью – легче становится.
– Наркотиками не балуешься?
– На наркоту деньги нужны, а их у меня нет. Правда, иногда бывают.
– Когда что-нибудь сопрешь?
– Ага.
– Наелся?
– Я могу есть долго, я, кстати, могу все это съесть.
– Тогда съедай, не стесняйся.
– Вот передохну, Борис Иванович, а потом все съем.
– Ну, ну, давай, – улыбнулся Комбат.
– А вам не жалко?
– Чего? – спросил Рублев.
– Ну, еды, например…
– Не жалко, Серега. Мне тебя жалко.
– А чего меня жалеть? Вы меня жалеть не должны, вы же мне не родня.
«Да, не родня, к сожалению», – подумал Комбат и почувствовал ужасное одиночество, такое одиночество, от которого даже в висках закололо.
Виталий Конопацкий уже второй месяц околачивался в Москве. Не жил, не работал, а именно околачивался – так он сам определял свою теперешнюю жизнь. Приехал он в российскую столицу из Горловки, которая под Донецком. В свое время отслужил в воздушном десанте. Демобилизовавшись, подался в милицию, но к тридцати годам не заработал ни на квартиру, ни на машину. Друзья, его одноклассники, кое-как устраивались в жизни, кто хуже, кто лучше, но все уже обзавелись семьями. И жены бывших друзей не очень-то радостно встречали холостяка, когда тот приходил в гости, хотя за глаза и любили поставить его в пример мужьям. Мол, много не пьет, не курит, каждое утро занимается спортом.
И наконец-то по прошествии десяти лет – после армии – Виталий Конопацкий понял, что его неустроенность в жизни идет от нехватки денег. Не хватало их ему катастрофически. Завод, на котором он работал, простаивал три недели в месяц, зарплату же выдавали чем придется и когда придется, обычно сахаром. А попробуй продай его за живые деньги на Украине, когда всему городу выдали зарплату тем же самым, чем и тебе! Российские перекупщики, иногда приезжавшие в Горловку, скупали сахар мешками за смешные деньги, которые позволяли хоть как-то прожить месяц.
Виталий из газет знал, сколько стоит сахар в Москве, и поэтому чувствовал себя обделенным, когда подсчитывал истинную стоимость мешков, скопившихся в квартире, где он жил вместе с родителями. Из теленовостей он знал, что деньги у русских в провинции такая же редкость, как и в Горловке, водятся они лишь в крупных городах да в столице, там и сто баксов, казавшихся ему заоблачным богатством, не деньги.
Дни проходили за днями, а уверенность в том, что перекупщики бессовестно наживаются на нем, не покидала Конопацкого. Не раз в мечтах он уже представлял себе, как со своим сахаром отправляется в Москву и продает его по настоящей цене за российские рубли. Меняет рубли на доллары, а потом преспокойно живет целый год в Горловке не опасаясь очередного витка инфляции, вновь собирав мешки, заставляя ими подвал, кухню и коридор. Он представлял себе это так отчетливо, что даже слышал хруст новеньких купюр, полученных в обменнике. Но вся загвоздке состояла в том, что ему не на чем было отправиться в Москву, не загрузишь же свой неподъемный товар в проходящий поезд!