– Взгляните, мистер Краббе, и решите, это доказательство или нет. И не только это. Есть и другие издания с вашими сочинениями на ту же тему.
– Все это было очень-очень давно, мистер Джаганатан.
– Кажется, не так уж давно. В том году, когда я впервые стал учителем в колледже хаджи Али. Посмотрите как следует, мистер Краббе.
Краббе посмотрел как следует. Снова екнуло сердце, когда он открыл статью под названием «Стравинский и традиция». И фамилия автора… Он задохнулся, почувствовал слабость.
– Видите, мистер Краббе. Вы сделали очень, очень глупую вещь.
А вот стихи Хардмана, совсем плохие стихи. Краббе увидел расплывавшиеся печатные строчки, только взяв себя в руки и сосредоточившись.
Единственная мне желанная,
Как яблоня, стройна.
В речах се лето благоуханное,
Птицы, ветер морской и волна.
А вот статья Виктора Краббе, высокомерная, невежественная, желторотая:
«Практики часто пренебрегают принципом детерминизма, заимствованным Марксом у Гегеля. Классовая борьба неизбежна, неискоренима в диалектическом процессе, и революция, как бы она ни медлила, тем не менее наступит…»
– А вот здесь, мистер Краббе, вы рассуждаете о коммунистической революции на Востоке. Утверждаете, будто это следующая важнейшая арена с самым низким в мире уровнем жизни. А еще говорите…
– Это было очень давно, – тихо сказал Краббе. Вытащил носовой платок, промокнул левый глаз. – Давным-давно.
– Вижу, вас стыд одолел, мистер Краббе. И поэтому не желаю быть слишком жестоким. Вам надо лишь сделать, что я говорю.
– Вы почти ничего не понимаете, – сказал Краббе. – Тот мир умер. Я другой. Мы все тогда в это верили. Это был наш новый миф, наша новая надежда. Очень глупо.
– Очень глупо. И вы теперь начинаете видеть последствия своей глупости.
И она, темноволосая, в синем джемпере, время от времени вставляла слово в дискуссию. Однажды проигрывала в ячейке пластинки Мосолова и Шостаковича.
– О боже, – крикнул Краббе, – это было искренне, прекрасно, молодо. Нам тогда это казалось правильным. Мы хотели сделать мир лучше. Искренне думали, будто любим человечество. Может, так оно и было. О, мы поняли, что поклоняемся ложному богу, но тогда это считалось единственной религией для мало-мальски чуткого интеллигентного человека. Статьи мои, я их ничуть не стыжусь. Я от них не отказываюсь. Они были искренними на той стадии моего развития. Но теперь ничего не говорят обо мне.
– Говорите, не отказываетесь от них, мистер Краббе?
– Джаганатан, вы чертов дурак. Я оказал бы очень дурную услугу Малайе, если б ушел, а вас оставил.
– Будьте добры не называть меня чертовым дураком в моем собственное доме, мистер Краббе. – Джаганатан встряхнулся. – Кто вы такой, чтоб говорить о моей непригодности к месту директора школы? Я руководил этой школой, когда вы писали вредные статьи о необходимости на Востоке коммунистических банд. Я руководил этой школой, когда вы были просто глупым юным солдатиком.
– Учителя были вами довольны, мистер Джаганатан?
– Они мной были довольны, мистер Краббе. Знали, что я эффективно работаю, и часто говорили об этом.
– Японцы эффективную работу ценили, не так ли? Плохо, Джаганатан, что вам никогда не понять наших настроений в то время. Мы стояли на линии огня, с любым готовые сражаться. Вряд ли последовали бы вашему примеру. Может, я ошибаюсь, но вряд ли. И теперь, если верх возьмут коммунисты, вы поступите точно так же. Все, что угодно, за чуточку личной власти. Меня от вас тошнит.
– Мистер Краббе, я не потерплю таких слов в своем доме. Уходите сейчас же.
– О, ухожу. Только, если хотите драться, Джаганатан, пожалуйста, черт побери. Я тоже драться умею.
– Я не стану драться. Исполню свой долг. Размножу вот эти статьи, раздам штатным сотрудникам. Увидят, кто вы такой, и больше не станут сотрудничать с вами. И родителей соберу, они тоже узнают. Отныне у вас будут одни проблемы, Краббе, ничего, кроме проблем.
Краббе поднял брови. Джаганатан впервые обратился к нему без непременного титула «мистер». И усмехнулся.
– Позвольте напомнить, что вы разговариваете с директором, мистер Джаганатан.
– Недолго им останетесь.
– Достаточно долго, мистер Джаганатан. – Краббе осторожно пробрался между вертевшимися детьми к дверям. Пес снова на него огрызнулся. Он на сей раз огрызнулся в ответ. Ошеломленная собака спряталась в ящике из-под сахара, служившем конурой. Черный ребенок таращил глаза и сосал палец.
Медленно возвращаясь домой, Краббе думал не о войне, объявленной Джаганатану, а о своей юности, столь нежданно явившейся на тех детских страницах с запахом старых яблок. Сердце опять екало от потрясающих воспоминаний о ней, выскочивших перед ним из напыщенной неосведомленной статьи. Он ее видел, чуял, трогал темные завитки над белой шеей, обнимал. И почти не разглядел «ягуара», ехавшего по другой стороне окаймленной пальмами дороги. Это был Хардман, с ним отец Ласрорг. Оба мрачные. Священник не поздоровался, устремляясь вперед, осторожно держа что-то, как бы боясь расплескать.
– Я хотел тебя видеть, – объявил Краббе. – Мне пришлось скушать чертовски горькую пилюлю.
– Не сейчас, – шепнул Хардман. – Дело важное.
– У меня тоже важное. Какого черта ты шепчешь?
– Тише. Не видишь, что тут у него? Где живет Махалингам?
– Махалингам?
– Ну, знаешь, – нетерпеливо пояснил Хардман, – больной учитель. Он умирает. Хочет уйти с миром. Послал за Жоржем.
– Умирает? Мне никто не сказал, мне никто ничего не сказал.
– Скорей. Где он живет?
– В новом семейном квартале. За водокачкой.
– Проводи нас. Скорее. Нельзя терять время.
– Умирает? Мне никто не сказал. – Краббе развернул машину на невысокой песчаной дорожной обочине и вновь стал удаляться от дома. – Он ведь мусульманин, не так ли?
– Был. Скорее. Можем опоздать.
Краббе никогда не встречал Махалиигама и вдруг устыдился этого факта. Знал, где он живет, так как ежемесячно отправлял ему чек. Даже не знал, чем он болен. Плохо. Плохо для директора. Он мчался по центральному шоссе, за ним рокотал «ягуар», свернул направо у заброшенной кокосовой плантации, налево у водокачки, подъехав, наконец, к кварталу новеньких домов. Кучка упырей, собравшихся в ожидании у открытых дверей, четко указывала, где живет или умирает Махалингам.
– Лучше я один пойду, – сказал отец Лафорг, тоже шепотом, зная, что, несмотря на широкое жаркое синее небо и на детский шум, несет с собой Причастие, суть и средоточие благоговейной тишины. Он пошел, и малайцы неловко попятились, отчасти с неохотой, отчасти боясь неведомого волшебства. Белый падре шел убить Махалингама, но вроде бы Махалингам сам этого хочет. Жена с распухшими глазами проследовала за отцом Лафоргом в дом.