– Напишу. Что я хороший. Калом бур, зато телом бел.

Нина засмеялась.

– Хочешь я тебе спою из «Жестокого романса»?

– А напоследок я схожу-у-у, – дурашливо затянул Антон.

– Врачебный юмор, – войдя в комнату, заметила Аркадия Васильевна. – Умираю, хочу есть. Обедать будем?

...И мама эта... такая уютная, своя. Не то что те... он вдруг подумал странно чужой пошлой фразой «хороша Маша, да не наша».

Эпилог

Приятно улыбаясь, Аллочка быстренько махнула Антону рукой – пересядь, подвинься... И, приговаривая: «Дорогую гостью – на почетное место», пересадила Машу к Бобе.

Скосив глаза, Маша принялась разглядывать Бобу. На нем нарисованы деньги, подумала она. Так же явственно, как президент Франклин на стодолларовой банкноте. И даже немыслимое сочетание – пиджак серый в полосочку и брюки в мелкую зеленоватую клеточку – невозмутимо сообщало: деньги. Именно так, без истерики, со спокойным достоинством – деньги.

Вежливое молчание за столом прорывалось короткими нерешительными смешками, междометиями, незначащими фразочками. И, даже не пытаясь превратиться в общую беседу, тут же повисало вновь.

– Над столом сгустилось напряженное молчание, – интригующим голосом сказочника из детской радиопостановки произнесла Маша.

Она уже немного сомневалась в правильности собственного мелодраматического появления. Но неужели нельзя, ничего не выясняя, протянуть мизинчик – мирись, мирись и больше не дерись, и чтобы все опять ее любили!

Все, кроме Бобы, кротко улыбнулись. Он в детстве, бывало, вдруг надувался и молчал, вспомнила Маша и чуть не сказала вслух, как когда-то Бабушка: «Боба, нечем дышать, ты намолчал полную комнату злобы».

Какое-то Маша чувствовала вокруг себя шевеление – словно все, даже по-честному радостная Нина и незнакомая... как ее зовут... Рита, внутренне потягивались, пытаясь размять затекшие руки, разгладить сморщенные лица. Долгие проводы, короткие встречи, лишние слезы, смутные сожаления, былых возлюбленных на свете нет, в одну реку дважды... и тому подобная невнятица чувств витала в воздухе.

О чем говорить, если нечего говорить, вспомнилось Маше детское присловье. Приятельница, с которой Маша дома, в Америке, перезванивалась ровно в девять каждый вечер, однажды оказалась отключена от связи с Машей на неделю. Маша томилась, скучала по привычному обговариванию мелких жизненных подробностей, и вечерами, ближе к девяти, ощущение у нее было такое, будто она не доделала чего-то необходимого для правильного завершения дня, например не почистила перед сном зубы. Через неделю, когда приятельница наконец позвонила, весь положенный десятиминутный разговор Маша изнывала, запиналась и не знала, о чем говорить. Потому что у каждого общения есть свой привычный ритм.

А о чем говорить людям, если большую, да и самую эмоционально полную часть жизни они прожили, словно сплетясь клубком, а затем распустились и десять лет не слышались, не виделись, не притрагивались друг к другу нежно, мол, как ты, ничего?! О неглавном, но сюжетообразующем, выходит неловко, как на конференции. Или уж совсем глупо. Где же ты работаешь, наша бывшая дочка-принцесса? Какая зарплата у тебя, моя бывшая великая любовь?.. А квартира какая, или ты уже дом купила, моя бывшая девочка-девственница?..

А вы где работаете, мои прежние почти родители? Откуда у тебя столько денег, мой прежний лучший друг? А у тебя какая квартира, мой прежний любимый?..

Ну хорошо, тогда давайте о главном, интимно-душевном. И с места в карьер – счастлива ли? А вы счастливы? Нет, ни за что, невозможно, глупо.

О ежедневном, пустячном. Что у твоего ребенка сегодня по математике? Довольна ли ты своей новой шваброй? Так общего же нет ничего!

Ну и зачем было приезжать? Да еше таким дурацким сюрпризом! «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя»...

У Маши была одна ужасно неудобная для жизни особенность, присущая, впрочем, не ей одной. Старая советская песня выражала человеческую неспособность наслаждаться настоящим довольно бодро: «А мне всегда чего-то не хватает, зимою лета, осенью весны». Вот и Маша, чтобы, не дай бог, не оказаться вдруг решительно счастливой, всегда непроизвольно ретушировала свои ощущения, в горах мечтала о море, у моря глазу хотелось гор, в огромном Кельнском соборе нежно вспоминала маленькую деревенскую церковку, в самый восторженный момент любви ее вдруг иголкой пронзала тоска, а в особенно острые моменты счастья в голову почему-то приходили мысли и вовсе тоскливые – о смерти, например. Или о безысходности существования. Или о невыносимом одиночестве. Так что все Машины счастья, большие и маленькие, всегда были чуть-чуть окрашены несчастьями, соответственно большими и маленькими. И от своих первых минут в Питере она не ожидала эйфории сбывшейся мечты, не надеялась, что будет скакать восторженным козленком и припевать: «Я дома, ура!» Мудрая Маша заранее знала, что будет испытывать досадливое разочарование и склочное настойчивое желание очутиться где угодно, в Нью-Йорке, в Париже, в Берлине, только не здесь, в родном городе. А вышло все не так. Сейчас ей не хотелось быть нигде. Она даже и не думала ни о чем. Просто было пусто, словно ее долго-долго тошнило... Или как будто она вывернутый наизнанку пододеяльник, который повесили сушиться, и теперь всем видно, какой он, то есть она, изнутри. Большая, белая, висит на веревке с неровными швами наружу.

Все честно улыбались, преувеличенно радостно заглядывая в глаза Маше и заодно друг другу. Только Боба и Соня смотрели мимо Маши. Какая у Бобы с Наташей дочка некрасивая, наверное, ее даже дразнят. Бедная... видимо, поэтому у нее такой взрослый взгляд.

Маша огляделась и тщательно, всеми ямочками на щеках и блеском в глазах, по-доброму, улыбнулась Аллочке.

– Ой, неужели это ваш «Наполеон»! Я о нем десять лет мечтала!

– Неужели не пробовала в Америке ничего повкуснее? – Аллочка довольно улыбнулась.

– Американцы дают жирным десертам жуткие имена. Вы бы захотели попробовать тортик «Смерть от шоколада»? – ответила Маша.

Они с Аллочкой все улыбались и улыбались друг другу, словно каждая боялась первой убрать с лица натужную приветливую гримаску.

– Все наши в Америке жалуются на ужасную еду? – светски поинтересовалась Аллочка и окинула сидящих за столом гордым взглядом.

Похоже, в этом доме она одна хорошо воспитана и умеет принимать гостей. Аллочка очень старалась принять Машу хорошо. Вот только одна маленькая мысль поклевывала ее – в порядке ли могила Сергея Ивановича? Она судорожно пыталась вспомнить, когда последний раз была на кладбище. Знала – давно, полгода, а то и больше. Но все же нервно перебирала в голове даты. А вдруг окажется, совсем недавно.

Маша растерянно огляделась, на секунду не удержавшись от обиды: «Я ЖЕ ПРИЕХАЛА! Почему про еду? За что?» Но послушно ответила:

– Когда садишься за стол с американцами, они всегда так подозрительно оглядывают пищу, словно думают, какой именно кусок может их окончательно угробить. И обязательно кто-нибудь скажет: «Ах, ЭТО? ЭТО я не ем. Вы что, не знаете, в каких условиях выращивают ЭТО?»