Она так изменилась, будто прошло много-много лет с нашей последней встречи. В ее широко раскрытых глазах, устремленных на меня, застыл непонятный испуг. Лицо ее было до жалости исхудавшим, измученным — печать боли, страха и отчаяния лежала на нем.

Я шагнул к ней. Она не пошевельнулась, не заговорила. Женщина под вуалью рядом с ней слабо вскрикнула. Я остановился. Сердце во мне замерло. Невыразимый ужас охватил меня, я задрожал.

Женщина под вуалью отделилась от своей спутницы и медленно направилась ко мне. Оставшись одна, Мэриан Голкомб заговорила. Голос ее был прежним, я помнил, я узнал его — он не изменился, как измученное ее лицо, как испуганные глаза.

— Сон! Мой сон! — раздались ее слова среди гробовой тишины. Она упала на колени, с мольбой простирая руки к небу. — Господи, дай ему силы! Господи, помоги ему!

Женщина приближалась медленно, тихо, она шла ко мне. Глаза мои были прикованы к ней, теперь я видел только ее одну.

Голос, молившийся за меня, упал до шепота и вдруг перешел в отчаянный крик. Мне приказывали уйти!

Но женщина под вуалью всецело владела мной. Она остановилась по другую сторону могилы. Мы стояли теперь лицом к лицу, нас разделял надгробный памятник. Она была ближе к надписи, и платье ее коснулось черных букв.

Голос звучал все громче и исступленнее:

— Спрячьте лицо! Не смотрите на нее! Ради бога…

Женщина подняла вуаль.

«Памяти Лоры, леди Глайд…»

Лора, леди Глайд стояла у надписи, вещавшей о ее кончине, и смотрела на меня.

(Второй период истории на этом заканчивается.)

ТРЕТИЙ ПЕРИОД

РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЕТ УОЛТЕР ХАРТРАЙТ

I

Я открываю новую страницу. Я продолжаю мое повествование, пропуская целую неделю.

История этой недели должна остаться нерассказанной. Когда я думаю о тех днях, сердце мое сжимается, мысли путаются. А этого не должно быть, если я хочу вести дальше за собою тех, кто читает эти страницы. Этого не должно быть, если я не хочу выпустить из своих рук нить, которая проходит через эту запутанную, странную историю.

Жизнь внезапно изменилась и приобрела для меня новый смысл. Все житейские надежды и опасения, борьба, интересы, жертвы — все мгновенно и навсегда устремилось в одном направлении. Как будто неожиданный вид с вершины горы внезапно открылся перед моим духовным взором. Я остановился на том, что произошло под тихой сенью лиммериджского кладбища. Я продолжаю через неделю, среди шума и гама, сутолоки и грохота одной из лондонских улиц.

Улица находится в многолюдном и бедном квартале. Нижний этаж одного из домов занят маленькой лавчонкой, где торгуют газетами. Первый и второй этажи сдаются внаем, как меблированные комнаты самого скромного разряда.

Я снял их под чужой фамилией. На верхнем этаже живу я, у меня рабочая комната и комнатушка, где я сплю. Этажом ниже, под той же чужой фамилией, живут две женщины, их считают моими сестрами. Я зарабатываю свой хлеб тем, что делаю рисунки и гравюры на дереве для дешевых журналов. Предполагается, что мои сестры помогают мне, принимая заказы на вышивание. Наше бедное жилище, наша скромная профессия, наше предполагаемое родство, чужая фамилия, под которой мы живем, — все это средства для того, чтобы мы могли спрятаться в дремучем лесу лондонских трущоб. Мы уже не состоим в числе людей, живущих открыто и на виду. Я неизвестный, незаметный человек. У меня нет ни покровителей, ни друзей, которые могли бы помочь мне. Мэриан всего только моя старшая сестра, все хозяйственные заботы лежат на ее плечах, она делает все по дому своими руками. В глазах людей, знающих нас, мы двое — одновременно и жертвы и инициаторы дерзкого надувательства. Ходят слухи, что мы сообщники сумасшедшей Анны Катерик, претендующей на имя, положение, самую личность покойной леди Глайд.

Таково наше положение. Таковы те новые обстоятельства, при которых мы все трое должны впредь появляться в течение долгого времени на страницах этого повествования.

С точки зрения рассудка и закона, в представлении родственников и знакомых, в соответствии со всеми официальными обрядами цивилизованного общества «Лора, леди Глайд» была похоронена рядом с матерью на кладбище в Лиммеридже. Вычеркнутая при жизни из списка живых, дочь покойного Филиппа Фэрли и жена благополучно здравствующего сэра Персиваля Глайда, баронета, была жива для своей сестры и меня, но для всего остального мира ее не было, она умерла. Умерла для своего родного дяди, который отказался от нее, умерла для слуг, не узнавших ее, для официальных лиц, передавших ее состояние в руки ее мужа и тетки, для моей матушки и сестры, считавших, что я введен в заблуждение, жестоко обманут искательницей приключений и являюсь жертвой наглого мошенничества. В глазах общества и закона, с точки зрения морали, социально, формально — она умерла.

Но она жила! Жила в бедности, в изгнании. Жила для того, чтобы безвестный учитель рисования мог выиграть битву во имя ее и вернуть ей право снова числиться в списках живых.

Когда ее лицо предстало передо мной, не шевельнулось ли во мне подозрение, подкрепленное тем, что мне, лучше чем кому бы то ни было, было известно о необыкновенном сходстве между нею и Анной Катерик? Нет, ни тени подозрения, ни намека на него — с той минуты, когда она откинула свою вуаль, стоя подле надгробной надписи, гласившей о ее кончине.

Прежде чем в тот день зашло солнце, прежде чем исчез из наших глаз ее дом, навсегда закрывший перед ней двери, — прощальные слова, произнесенные мною при отъезде из Лиммериджа, прозвучали вновь. Я повторил их — она их вспомнила. «Если когда-нибудь настанет время, когда преданность всего моего сердца и все силы мои смогут дать вам хоть минутное счастье или уберечь вас от минутного горя, вспомните о бедном учителе рисования…» Она, помнившая так смутно тревогу и ужас более позднего времени, вспомнила эти слова и доверчиво склонила свою усталую головку на грудь человека, произнесшего их. В ту минуту, когда она назвала меня по имени, когда она сказала: «Они старались заставить меня позабыть обо всем, Уолтер, но я помню Мэриан и помню вас!» — в ту минуту я, давно отдавший ей мою любовь, посвятил ей всю свою жизнь и возблагодарил бога, что могу это сделать. Да! Пробил час. За многие тысячи миль, через дремучие дикие леса, где гибли более крепкие и сильные, чем я, мои товарищи, через смертельные опасности, трижды мне грозившие и трижды мною преодоленные, рука, ведущая людей по темной дороге судьбы, вела меня к этому часу. Любовь, которую я ей обещал, преданность всего моего сердца, все мои силы я мог теперь открыто положить к ее ногам. Она была беспомощна и отвержена, прошла через страшное испытание, красота ее поблекла, ум померк, у нее не осталось ничего, не осталось даже места среди живых… По праву ее несчастья, по праву ее одиночества она была наконец моей! Моей, чтобы поддержать ее, защитить, утешить, воскресить. Моей, чтобы я любил и почитал ее, как отец, как брат. Моей, чтобы восстановить ее в правах, жертвуя всем: моим добрым именем, дружественными связями, рискуя собственной жизнью в неравной борьбе со знатными и всесильными, в длительной борьбе с вооруженным до зубов Обманом, который пока что торжествовал над Правдой.