Как только мисс Фэрли покинула комнату, он сам заговорил об анонимном письме, избавив нас от этой неприятной необходимости. Он заехал в Лондон по пути из Хемпшира, повидал своего поверенного, прочитал документы, пересланные мной, и поспешил в Кумберленд, желая как можно скорее дать нам самые полные и удовлетворительные объяснения. Услышав, в каких выражениях он говорил об этом, я предложил ему прочитать подлинник письма, которое я сохранил для него. Он поблагодарил меня и отказался взглянуть на письмо, говоря, что поскольку он видел копию, то охотно оставит оригинал в наших руках.
Затем он сделал нам заявление, которое было именно таким, как я ожидал.
Миссис Катерик, сказал он, в прошлом оказала много услуг членам его семьи и ему самому, и потому он считал себя некоторым образом в долгу у нее. Она была несчастна вдвойне, ибо была замужем за человеком, который ее оставил, и имела ребенка, чьи умственные способности были в расстроенном состоянии с самых малых лет. После свадьбы миссис Катерик переехала в ту часть Хемпшира, которая находилась далеко от имения сэра Персиваля, но он не захотел терять ее из виду. Его хорошее отношение к этой бедной женщине в благодарность за ее преданность его семье только возросло, когда он узнал, с каким терпением и мужеством она переносила ниспосланные ей несчастья. С течением времени признаки полного расстройства рассудка ее несчастной дочери стали настолько явными, что необходимо было поместить ее под медицинский надзор. Миссис Катерик признала это необходимым сама, но в то же время в силу предрассудков, понятных в столь почтенной женщине, она ни в коем случае не хотела, чтобы ее дочь попала, как нищая, в общественную больницу. Сэр Персиваль, уважая этот предрассудок, как он вообще уважает всякое проявление независимости в людях всех классов общества, решил выразить свою благодарность за преданность миссис Катерик к его семье, взяв на себя расходы по содержанию ее дочери в прекрасной частной лечебнице. К великому огорчению и ее матери и его самого, несчастная каким-то образом узнала, что он принимал участие в ее водворении в лечебницу, и прониклась к нему неприязнью, которая дошла до лютой ненависти. Одним из последствий этой ненависти и подозрительности, принимавших у нее разные формы еще в лечебнице, было анонимное письмо, написанное ею после побега из сумасшедшего дома.
Если мисс Голкомб и мистер Гилмор, которые помнят содержание анонимного письма, находят, что его объяснения нельзя считать исчерпывающими или захотели бы узнать дополнительные подробности о лечебнице (адрес он упомянул, так же как и фамилии двух докторов, давших заключение, на основании которого пациентка была принята в сумасшедший дом), он готов ответить на любой вопрос и пролить свет на любую неясность. Он исполнил свой долг в отношении несчастной, дав указания своему поверенному найти ее и снова поместить под медицинский присмотр. Он чрезвычайно желал исполнить теперь свой долг по отношению к мисс Фэрли и ее семье так же прямодушно и честно.
Я был первым, кто ответил ему. Мой собственный долг был для меня ясен. В том-то и состоит красота юриспруденции, что она может оспаривать любое заявление любого человека, при каких бы обстоятельствах и в какой бы форме оно ни было сделано.
Если бы мне официально предложили возбудить дело против сэра Персиваля Глайда на основании его собственного заявления, я несомненно мог бы это сделать. Но долг мой состоял не в этом. Мои обязанности в данном случае были чисто юридическими. Я должен был взвесить объяснение, только что выслушанное нами, учитывая высокое общественное положение и безупречную репутацию джентльмена, представившего нам это объяснение. Я должен был честно решить, были ли обстоятельства, изложенные сэром Персивалем, за него или против него. Лично я был глубоко убежден, что они были за него; сообразно с этим я объявил во всеуслышание, что с моей точки зрения его объяснение является бесспорно исчерпывающим.
Устремив на меня серьезный взгляд, мисс Голкомб сказала со своей стороны несколько слов в том же роде, однако как-то неуверенно, что, по-моему, было не совсем уместно и оправданно. Я не могу с достоверностью сказать, заметил ли это сэр Персиваль или нет. Думаю, что заметил, ибо он снова вернулся к предмету нашей беседы, хотя с полным правом мог уже не касаться его.
— Если бы я излагал все эти факты только перед мистером Гилмором, — сказал он, — я считал бы дальнейшее упоминание об этом печальном случае неуместным. Я знаю, что мистер Гилмор, как джентльмен, поверил бы мне на слово и обсуждение этой темы было бы закончено. Но с дамой я должен вести себя иначе и считаю своим долгом сделать для нее то, чего не сделал бы ни для одного мужчины: представить ей доказательства, подтверждающие истину моих слов. Вам неудобно просить у меня такие доказательства, мисс Голкомб, поэтому мой долг по отношению к вам и в особенности к мисс Фэрли самому представить их. Покорнейше прошу вас немедленно написать миссис Катерик, матери этой несчастной женщины, с просьбой подтвердить то объяснение, которое я дал вам сейчас.
Я увидел, что мисс Голкомб изменилась в лице, по-видимому, ей стало неловко. Предложение сэра Персиваля, хотя он и сделал его чрезвычайно любезно, очевидно, показалось ей (как и мне) намеком, весьма тонким, что он заметил неуверенность, которая сквозила в ней несколько минут назад.
— Надеюсь, сэр Персиваль, вы не настолько несправедливы ко мне, чтобы заподозрить меня в недоверии к вам? — быстро сказала она.
— Конечно, нет, мисс Голкомб, я предложил сделать это только в знак моего уважения к вам. Простите ли вы мое упрямство, если я все-таки буду настаивать на своем?
С этими словами он подошел к письменному столу, придвинул к нему стул и открыл ящик с письменными принадлежностями.
— Прошу вас, напишите короткую записку из любезности ко мне. Это отнимет у вас всего несколько минут. Вы можете задать миссис Катерик два вопроса: была ли ее дочь помещена в сумасшедший дом с ее ведома и одобрения? Второе: заслуживало ли мое участие в этом деле ее благодарности? У мистера Гилмора уже не осталось сомнений, у вас — тоже, но успокойте мои собственные сомнения и напишите эту записку!
— Вы заставляете меня уступить вашей просьбе, сэр Персиваль, хотя я предпочла бы отказать вам. — С этими словами мисс Голкомб встала со стула и подошла к письменному столу.
Сэр Персиваль поблагодарил ее, подал ей перо и отошел к камину. Маленькая левретка мисс Фэрли лежала на ковре перед камином. Он протянул к ней руку и добродушно поманил собаку.
— Подойди, Нина, — сказал он. — Мы с тобой помним друг друга, правда?
Маленькая собачонка, трусливая, капризная, какими обычно бывают эти избалованные собачки, злобно огрызнулась на него, отпрянула от его руки, зарычала, задрожала и забилась под кушетку. Трудно предположить, чтобы такой пустяк, как прием, оказанный ему собакой, мог вывести сэра Персиваля из равновесия, однако я заметил, что он сразу же быстро отошел к окну. Возможно, временами он бывает вспыльчив. Если так, то я ему сочувствую. Я тоже иногда могу вспылить.
Мисс Голкомб недолго писала записку. Закончив ее, она встала и подала ее сэру Персивалю. Он поклонился, взял записку, тут же, не читая, сложил ее, запечатал, надписал адрес и вернул ей. Это было сделано с такой учтивостью и с таким достоинством, что, право, ничего подобного я в жизни не видывал!