— Милая Рэчель, это невозможно, чтобы вы имели хоть какую-нибудь причину говорить о себе таким образом!
— Откуда вы знаете, что у меня нет этой причины?
— Можете ли вы об этом спрашивать? Я знаю это потому, что знаю вас.
Ваше молчание, моя дорогая, нисколько не унизило вас во мнении ваших истинных друзей. Исчезновение драгоценного подарка, сделанного вам в день рождения, может показаться странным; ваша непонятная связь с этим происшествием может показаться еще страннее…
— Вы говорите о Лунном камне, Годфри?
— Я думал, что вы намекаете на него…
— Я вовсе не намекала на него. Я могу слушать о пропаже Лунного камня, кто бы ни говорил о нем, нисколько не теряя уважения к самой себе. Если история алмаза когда-нибудь выйдет наружу, станет ясно, что я взяла на себя ужасную ответственность, станет ясно, что я взялась хранить ужасную тайну, — но также станет ясно, что я сама не виновата ни в чем! Вы не так меня поняли, Годфри. Мне надо было высказаться яснее. Чего бы это ни стоило, я выскажусь теперь яснее. Положим, что вы не влюблены в меня.
Положим, что вы влюблены в какую-нибудь другую женщину…
— Да?
— Допустим, вы узнали, что эта женщина совершенно недостойна вас.
Положим, вы совершенно убедились, что для вас будет унизительно думать о ней. Положим, что от одной мысли о браке с подобной женщиной лицо ваше вспыхнуло бы от стыда.
— Да?
— И положим, что, несмотря на все это, вы не можете вырвать ее из вашего сердца. Положим, что чувство, которое она вызвала в вас (в то время, когда вы верили ей), непреодолимо. Положим, что любовь, которую это презренное существо внушило вам… О, где мне найти слова, чтобы высказать это? Как могу я заставить мужчину понять, что это чувство одновременно ужасает и очаровывает меня? Это и свет моей жизни, Годфри, и яд, убивающий меня, в одно и то же время! Уйдите! Должно быть, я с ума сошла, говоря так. Нет! Не покидайте меня сейчас, не уносите ошибочного впечатления. Я должна сказать все, что могу, в свою собственную защиту. Помните одно: он не знает и никогда не узнает того, о чем я вам сказала. Я никогда его не увижу, — мне все равно, что бы ни случилось, я никогда, никогда не увижу его! Не спрашивайте меня больше ни о чем. Переменим предмет разговора.
Понимаете ли вы настолько в медицине, Годфри, чтобы сказать мне, почему я испытываю такое чувство, будто задыхаюсь от недостатка воздуха? Не существует ли такой истерики, которая выражается в потоках слов, а не в потоках слез? Наверное, есть. Да не все ли равно! Вы теперь легко перенесете всякое огорчение, какое я когда-либо причинила вам. Я уронила себя в ваших глазах, не так ли? Не обращайте больше внимания на меня. Не жалейте меня. Ради бога, уйдите!
Она вдруг повернулась и с силой ударила руками по спинке оттоманки.
Голова ее опустилась на подушки, и она зарыдала. Прежде чем я успела опомниться, меня поразил ужасом совершенно неожиданный поступок со стороны мистера Годфри. Возможно ли поверить, — он упал перед ней на колена, на оба колена! Может ли скромность моя позволить мне упомянуть, что он обнял ее рукой? Могу ли я сознаться, что против воли своей почувствовала восторг, когда он вернул ее к жизни двумя словами:
— Благородное создание!
Он не сказал ничего больше. Но это он сказал с тем порывом, который доставил ему славу публичного оратора. Она сидела — или пораженная или очарованная, не знаю, право, — не пытаясь даже оттолкнуть его руки гуда, где им следовало находиться. А я, с моими понятиями о приличии, была совершенно сбита с толку. Я была в такой мучительной неизвестности: предписывал ли мне долг зажмуриться или заткнуть уши, что не сделала ни того, ни другого. Тот факт, что я способна была надлежащим образом держать портьеру для того, чтобы можно было видеть и слышать, я приписываю единственно душившей меня истерике. Даже доктора соглашаются, что когда истерика душит вас, надо крепко держаться за что-нибудь.
— Да, — сказал он, прибегая к чарам своего небесного голоса и обращения, — вы благороднейшее создание! Женщина, которая может говорить правду ради самой правды, женщина, которая пожертвует своей гордостью скорее, чем честным человеком, любящим ее, — это драгоценнейшее из всех сокровищ. Если такая женщина выйдет замуж, питая к своему мужу только одно уважение — она достаточно осчастливит его на всю жизнь. Вы говорили, моя дорогая, о месте, какое вы занимаете в моих глазах. Судите сами о том, каково это место, — ведь я умоляю вас на коленях позволить мне вылечить ваше бедное уязвленное сердечко своей заботой о вас. Рэчель, удостоите ли вы меня чести, доставите ли вы мне блаженство, сделавшись моей женой?
Тут я непременно решилась бы заткнуть себе уши, если бы Рэчель не поощрила меня держать их открытыми, ответив ему первыми разумными словами, какие мне довелось от нее услышать.
— Годфри! — сказала она. — Вы, верно, с ума сошли?
— Я никогда в жизни не говорил рассудительнее, моя дорогая, с точки зрения вашей и моей пользы. Бросьте взгляд в будущее. Неужели вы должны пожертвовать собой ради человека, который никогда не знал о ваших чувствах к нему и которого вы решились никогда более не видеть? Не является ли вашим долгом по отношению к себе самой — забыть эту несчастную привязанность? А разве вам удается найти забвение в той жизни, которую вы сейчас ведете? Вы испытали эту жизнь, и она уже утомила вас. Окружите себя интересами, более возвышенными, чем эти жалкие светские развлечения.
Сердце, любящее и уважающее вас, домашний кров, спокойные права и счастливые обязанности которого день за днем будут тихо увлекать вас за собой, — попробуйте это утешение, Рэчель! Я не прошу у вас любви, я буду доволен вашей дружбой и уважением. Предоставьте остальное, доверчиво предоставьте остальное преданности вашего мужа и времени, которое излечивает раны, даже такие глубокие, как ваши.
Она уже начинала склоняться к его увещаниям. О, что за воспитание получила она! О, как совсем по-другому поступила бы на ее месте я!
— Не искушайте меня, Годфри! — сказала она. — Я и без того достаточно расстроена и несчастна. Не делайте меня еще более расстроенной и несчастной.
— Один только вопрос, Рэчель. Не внушаю ли я вам отвращения?
— Вы? Вы всегда мне нравились! После того, что вы мне сказали, я была бы просто бесчувственной, если бы не уважала вас и не восхищалась вами.
— А много ли найдете вы жен, милая Рэчель, которые бы уважали своих мужей и восхищались ими? Между тем они очень хорошо живут со своими мужьями. Многие ли невесты, идущие к венцу, могли бы открыть строгим людским взорам свое сердце? Между тем брак их не бывает несчастлив, они живут себе потихоньку. Дело в том, что женщины ищут в браке прибежища гораздо чаще, нежели они желают сознаться в этом; мало того, они находят, что брак оправдал их надежды. Вернемся снова к вашему случаю. В ваши лета и с вашей привлекательностью можно ли вам обречь себя на одинокую жизнь?
Положитесь на мое знание света, — для вас это совершенно невозможно. Это допустимо только на время. Вы выйдете замуж за кого-нибудь другого спустя несколько лет. Или выйдете замуж, моя дорогая, за человека, который сейчас у ваших ног и который ценит ваше уважение и восхищение выше любви всякой другой женщины на свете.