Прошло уже больше двух недель после неудачной попытки бегства, о которой мы только что рассказали, и шевалье с каждым днем чувствовал себя бодрее и крепче; однажды вечером в комнату к нему вошел комендант.
— Господин д'Ангилем, — сказал он, как обычно почти не разжимая губ и не глядя на своего собеседника, — вставайте и одевайтесь.
— Для чего я должен встать и одеться? — спросил Роже.
— Мы с вами расстаемся, сударь.
— Ах, вот оно что! — воскликнул шевалье. — Я знал, я был уверен, что раньше или позже моя невиновность будет установлена.
Комендант ничего не ответил.
— Господин комендант, — продолжал Роже, торопливо одеваясь, — поверьте, если меня будут спрашивать о вас, я поспешу, как это уже сделал однажды, воздать должное вашему хорошему обращению со мной.
Комендант молча поклонился.
— А если только я сам и мои друзья можем быть вам чем-нибудь полезны, я воспользуюсь первым же случаем, чтобы выразить вам свою признательность.
Комендант в ответ невнятно пробормотал несколько слов.
— Однако я еще слишком слаб, чтобы идти пешком, — сказал шевалье, — не будете ли вы так добры, господин комендант, распорядиться, чтобы мне на время предоставили карету?
— Карета уже у ворот, милостивый государь.
— Ну тогда благодарю вас, сердечно благодарю, господин комендант! Надеюсь, что буду иметь удовольствие вновь свидеться с вами, только уж лучше не здесь, а у меня, в бывшем особняке виконта де Бузнуа, что на площади Людовика Великого.
Комендант снова поклонился, но не проронил ни звука; шевалье был уже совсем готов, и он, не обратив на это должного внимания, простился с комендантом и вышел из комнаты, опираясь на руку солдата.
Шевалье шел к воротам посреди двойной шеренги стражников; у ворот он и в самом деле увидел экипаж, ожидавший его; он в последний раз обернулся, чтобы раскланяться с комендантом, однако того поблизости не оказалось.
Довольно легко для раненого Роже поднялся в карету и, когда затворяли дверцу, крикнул веселым голосом:
— Площадь Людовика Великого, особняк виконта де Бузнуа.
Ему показалось, будто слова его были встречены взрывом хохота, но он решил, что ему это почудилось, положил больную ногу на переднее сиденье, а сам откинулся в вглубь кареты.
И тут он вдруг заметил, что по обе стороны экипажа скачут верхом два мушкетера: столь необычные почести, какие его величество король оказывал ему, отправляя домой под эскортом, слегка встревожили шевалье.
Затем ему показалось, что карета, вместо того чтобы ехать по набережной, направилась через Сите, то есть по дороге, которая отнюдь не вела к площади Людовика Великого.
Шевалье наклонился к дверце и задал вопрос одному из мушкетеров; но, должно быть, стук колес экипажа и цоканье лошадиных копыт по мостовой помешали тому услышать его; тщетно шевалье повторял свои вопросы, он не получил ответа ни на один из них.
Поездка продолжалась уже четверть часа, когда Роже заметил стоящее особняком огромное здание; он высунул голову в оконце кареты, вперил взгляд в черную громаду, которая едва вырисовывалась в темноте, и, к своему величайшему ужасу, узнал Бастилию.
То, что шевалье принял за освобождение, было всего лишь переводом в другую тюрьму, и милость, оказанная ему королем, свелась к тому, что из Фор-л'Евека его перевезли в Бастилию.
Как только шевалье вступил под своды крепости, его тотчас же обыскали, как это обычно делают с узниками, доставленными в Бастилию, затем его провели по мосту и распахнули перед ним дверь в кордегардию. Здесь ему предстояло ожидать, пока будет готова предназначенная для него камера.
Роже был настолько подавлен, что не сделал ни единого протестующего жеста, не проронил ни слова. Спустя четверть часа за ним пришли. Один из мушкетеров, сопровождавших его карету, подставил руку, чтобы узник мог опереться на нее. Роже безвольно двигался вперед, точно осужденный, которого ведут на эшафот. Но когда они проходили особенно темным коридором, он вдруг почувствовал, что мушкетер сунул ему в руку какой-то листок бумаги. Шевалье вздрогнул.
— От маркиза де Кретте, — чуть слышно произнес мушкетер.
Роже хотел было о чем-то спросить, но в это самое мгновение мушкетер уступил место другому стражнику и ушел.
Узника только что уже обыскали, и потому он мог больше не опасаться обыска. Он сунул в карман руку с зажатой запиской, потом вытащил руку и опустил ее на плечо своего нового конвоира. Вскоре они подошли к какой-то лестнице. Власти, как видно, приняли во внимание рану узника, потому что его заставили подняться только на третий этаж. Тут стражники отперли сперва одну дверь, потом вторую, потом третью, и Роже очутился в камере; при свете факела, который нес один из конвоиров, шевалье увидел нечто вроде ложа. Почти тотчас же дверь камеры захлопнулась и он услышал, как заскрежетали засовы на двух других дверях. Он снова был в темнице.
Роже очень устал, к тому же у него сильно болела нога, поэтому он решил лечь и ощупью направился в ту сторону, где, как ему казалось, должна была находиться кровать. Он и в самом деле нашарил ее, но когда он опустился на постель, вдруг раздался чей-то голос:
— Сударь, могу я узнать, что вам угодно?
— Простите, сударь! — воскликнул шевалье, поспешно вставая. — Я не знал, что кровать занята.
— Да, как видите, она занята, сударь, — послышался тот же голос, — и так как я попал сюда первый, то уж позвольте мне сохранить ее для себя.
— Разумеется, сударь, это будет только справедливо, — ответил Роже, — но коль скоро вы здесь старожил, то камера, без сомнения, знакома вам лучше, нежели мне, а потому будьте добры сказать, нет ли здесь кресла, стула, скамейки — словом, чего-нибудь, на что я мог бы присесть. Я ранен в бедро и чувствую, что если еще немного постою на ногах, то упаду в обморок.
— Поищите, сударь, — снова раздался голос, — тут стоит какое-то кресло.
Роже вытянул перед собой руки, как человек, играющий в жмурки, и наконец нашарил кресло, о котором упомянул его невидимый собеседник.
Он опустился в кресло и погрузился в раздумье.
Ему казалось, что он уже где-то слышал этот голос, но он не мог бы сказать, где именно. Тщетно Роже пытался вспомнить, кому из его знакомых мог он принадлежать, ему ничего не приходило в голову. И тогда он решил оставить бесплодные попытки и прямо спросить у своего товарища по камере, кто он такой.
— Сударь, — сказал шевалье, — боюсь, что нам с вами суждено пробыть некоторое время вместе в одной камере, а потому, полагаю, нам следовало бы познакомиться, дабы знать, с кем каждый из нас имеет честь беседовать.
— Но вы-то сами, кто вы такой? — раздался голос в темноте.