— Бык? Херамба?!
Карна как коренной чампиец частично владел «упырским» диалектом Пайшачи, незаменимым в отношении ругательств. И знал: «херамба» на Пайшачи в первом значении — «обжора», а во втором ближе всего к слову «извращенец».
Имя же ракшицы — Хидимба — означало «Ярая». Похоже на правду.
— Гады, — шипела Хидимба, уронив голову, и подшерсток ее чудовищных грудей намок от слез. — Ах, г-гады!.. Скоты, волчья сыть…
— Прости. Я действительно ничего не знаю. Я только вчера приехал.
— Врешь!
— Да не вру я, зараза мохнатая! Или мне тоже тебя клещами прижечь для пущей веры?! — озлился сутин сын.
— Не надо, — неожиданно всхлипнула ракшица с пронзительной, почти детской жалобой. — Не надо… клещами… я расскажу…
…Шестеро путников — пятеро молодых мужчин и женщина средних лет — выбрели к логову ракшасов на заре. Хидимба еще спала, когда снаружи послышались дикий рев брата (тоже Хидимбы, то бишь Ярого) и вопли людей.
Ракшица, плохо соображая спросонья, кинулась наружу — и не поверила своим глазам. Брат пойманной рыбой бился в ручищах широкоплечего здоровяка, больше похожего на ракшаса, чем сам Хидимба, вот мохнатая туша взлетела на воздух и с хрустом обрушилась на умело подставленное колено. Хозяин чащоб конвульсивно дернулся и обмяк, бессмысленно глядя в небо слюдяными бельмами.
Истошно закричала женщина, увидев выбравшуюся из логова Хидимбу, — и здоровяк мигом загородил ракшице дорогу.
— Сдохни, падаль! — возбужденно рявкнул он.
Хидимба попятилась, затравленно скуля. Вокруг царил кошмар: минутой раньше она сладко спала в теплом логове, после ночи кровосмесительной, но оттого лишь еще более сладостной любви, жизнь была прекрасна — и вот над братом уже кружат мухи, а человек-убийца приближается к ней, скаля в ухмылке крупные, лошадиные зубы.
— Оставь, Бхима! Пусть живет! — вмешался другой путник: копна волос белее хлопка, небесная синь взора, гибкое тело леопарда, взгляд кречета…
На убийцу он походил не больше, чем яблоня-бильва на гималайский кедр.
— Он сердится, — упрямо помотал головой здоровяк, приближаясь к ракшице.
— Он очень сердится. Вот.
— Оставь, говорю! Позор убивать женщин! — попытался вразумить мордоворота третий путник — по-видимому, старший.
— Женщина? — Здоровяк остановился. — Он любит женщин. Он уже меньше сердится… И, обращаясь к Хидимбе:
— Он прощает, дура! Расставляй ноги — будешь жить. Ну?!
Присутствие зрителей, похоже, ничуть не смущало его.
— …Он доволен! — хохотнул проклятый херамба, оправляя одежду. — Эй, Арджуна, будешь?
И весьма болезненно пнул ракшицу ногой под ребра.
— Вставай, кому говорю!
После третьего пинка Хидимба нашла в себе силы подняться.
— Шевелись, тварь, не то он передумает! Близняшки, седлайте тварюку — ишь, здоровущая! Мама, иди к нему — он сильный, он тебя понесет. Вперед! Давай, давай, сука, чего пасть раззявила?!
И пришлось изнасилованной Хидимбе принимать на плечи двоих пареньков, действительно валившихся с ног от усталости, херамба усадил себе на закорки женщину, которую называл матерью, и вся процессия двинулась на юг, в сторону лесистой Экачакры.
(По слухам, некий мудрец нашел в тех лесах золоченую чакру для метания, оброненную кем-то из богов. «Эка чакра!» — воскликнул мудрец, сунул находку в торбу и пошел дальше. Так и прижилось.)
— Вперед!
…Хидимба тащилась на пределе: вьючную лошадь — и ту нельзя ежечасно награждать тумаками и еженощно насиловать на привалах!
Наконец, на шестой день пути, впереди послышался лай собак, потянуло дымком, близняшки соскочили наземь, и ракшица упала ничком.
— Все, достаточно. Теперь пусть она убирается! — приказал старший.
Проклятый херамба недовольно засопел, но ослушаться не осмелился. Разве что отволок полумертвую ракшицу в кусты и напоследок потешил свою похоть. Странное дело: когда он наконец умчался догонять спутников, Хидимба ощутила в душе некую пустоту. Да, убийца и насильник, да, тяжел на руку и скор на расправу, да, все это правда…
Вздохнув, ракшица побрела обратно — а куда ей было еще деваться?
Спустя неделю изголодавшаяся, осунувшаяся Хидимба, еле волоча ноги, выбрела к старому логову — и тут на нее сверху упала сеть…
* * *
Вызванный лекарь вскоре подтвердил, что ракшица беременна. Это косвенным образом подтверждало ее слова, хотя… она ведь упомянула, что сожительствовала с собственным братом!
Охотники, нашедшие тело убитого ракшаса, в один голос заявляли: у людоеда был сломан хребет и правое запястье. Следы когтей, зубов или людского оружия отсутствовали.
Под обгорелыми руинами Смоляного Дома действительно обнаружили вместительный погреб с запасами контрабандного шелка. Из погреба вел полузасыпанный лаз, уводя за пределы пожарища.
Все было ясно.
Перед отъездом Карна распорядился поселить освобожденную из тюрьмы Хидимбу за городом, под строгим надзором. Даже если предположительно уцелевшие Пандавы не отыщутся в ближайшее время, ребенок, который должен был родиться у Хидимбы, вполне мог прояснить некоторые вопросы.
Градоначальник явно был озабочен решением молодого раджи, но перечить не посмел.
Ранним утром колесница Карны выехала из ворот Кагальника.
Сутин сын шел по следу.
Этого брахмана следовало еще при рождении незаметно удавить пуповиной.
И уж наверняка надо было безжалостно оставить его на обочине, а не брать в колесничное «гнездо». Он балабонил без умолку и насквозь проел Карне печенки еще в самом начале их совместной дороги. Считая себя великим знатоком «Канона Зодчих», сей бык среди дваждырожденных твердо намеревался просветить попутчика в тонкостях обустройства селений. Именно обустройства и именно селений. Что вы говорите? Не может быть! Чтобы такая исключительная тема не интересовала такого исключительного молодого человека?! — в жизни не поверю! Итак:
— Град-столица, он же Раджаданья, возводится предпочтительно на берегу реки, обустроен для многочисленных богатых жителей и имеет в центре царский дворец, а также храм Вишну при въезде в пределы!
— Угу, — кивал Карна, потряхивая вожжами и кляня себя за мягкосердечность.
— Обыкновенный град, он же Кевала, четырехвратен и украшен башнями-гопурами, изобилен сторожевыми зданиями и казармами, купеческими складами и оживленными рынками!
— Угу. — Карна со вздохом посмотрел на стрекало.
— Град же, называемый Пура, имеет храмы семи божеств, фруктовые сады и парки, смешанный состав населения — и оживлен гомоном торгующего люда!