Я не находила слов. Конечно, к абстрактным сверхъестественным существам можно относиться положительно и без особого удивления, но конкретные люди — другое дело. Мне стало любопытно, почему Гуннар ни капли не удивился, узнав обо мне правду.
— А как ты узнал, что я колдунья?
— Метрикселла меня просветила.
Ах, вот оно что! Метрикселла выдала Гуннару наш секрет!
Я разозлилась и прошипела:
— О чем же именно?
— О том, что ты меня околдовала. И была в этом права.
Не понимая, всерьез говорит Гуннар или шутит, я прикусила язык. И тут он нежно меня обнял и прошептал:
— Моя любимая колдунья!
— И тебя не испугало то, что я сделала с Лолой?
— Да нет. Ты изгнала из нее злой дух, пронзив ей сердце. Потом уничтожила тело хомяка, чтобы колдунья больше не могла в него вселиться. Это вполне логично. Проклятый хомяк, действительно, был одержим. Мы бы от него еще натерпелись.
— А Метрикселлу я…
— Знаю, знаю. Ты ее не убивала. Можешь не продолжать.
Гуннар загадочно улыбнулся и посмотрел на меня с таким видом, что я растерялась.
«Что именно он знает? Что скрывает? Что ему от меня нужно?»
Внезапно я поняла, что почти ничего о нем не знаю.
Я уже давно поняла, что Гуннару не нравится говорить о себе. С гораздо большим удовольствием он рассказывал мне о Греттире Сильном, [69] жившем в окрестностях обители гигантов Холара, и как тот сразился с призраком Гламром и победил его, но пал жертвой злой колдуньи. Или о подвигах Одина — его путешествии в преисподнюю или странствиях по девяти мирам.
Мне с трудом удалось выведать у Гуннара, что братьев или сестер у него нет, что его дед — моряк Ингвар — объехал весь свет, что его отец умер много лет назад, а его мать — незаурядная женщина, но у него с ней непростые отношения.
В данный момент матери Гуннара в Исландии не было. Следовательно, тут его никто не ждал, собираясь закатить пир, чтобы трижды провозгласить традиционный тост за его возвращение.
Гуннар не переставал меня удивлять. Неожиданно он сообщил, что мы заедем на хутор, на котором он еще никогда не бывал, построенный его далекими предками и унаследованный им после смерти отца. Услышав это, я вспомнила слова Хольмфриды.
— Ты сказал Хольмфриде неправду?
— Она это заслужила, — усмехнулся Гуннар. — В следующий раз не будет совать нос в чужие дела. Между прочим, Хольмфрида засыпала меня вопросами о моих предках. Словно проверяла меня на расовую чистоту.
— И ты ее обманул?
— Да, — ответил Гуннар и рассмеялся. — Я сказал, что родился на этом заброшенном хуторе. Пусть теперь ломает голову над тем, кто я на самом деле.
— Она сказала, что ты говоришь по-исландски с акцентом.
— Ну и что? В семье моей матери говорили по-норвежски. Я свободно говорю на обоих языках, но ни норвежцы, ни исландцы не признают меня за своего. Вот такая печальная у меня судьба. Впрочем, этого я твоей Хольмфриде не сообщил. Пусть ломает голову дальше.
Гуннар был прав. От изнурительной опеки омниор можно было избавиться, только обведя их вокруг пальца. Мой викинг оказался неплохим психологом. Мне было чему у него поучиться.
У Гуннара блестели глаза и он насвистывал какой-то кельтский мотивчик.
— Очень хочется поскорей увидеть этот хутор! — признался он. — Отец мне много о нем рассказывал.
За время нашего долгого путешествия я видела много хуторов. Строения некоторых из них, наверное, самых старых, были сложены из торфяных кирпичей и крыты соломой. Их маленькие окошки не пускали внутрь зимние холода. У более современных были двускатные крыши и стеклянные окна. Их казавшиеся теплыми и гостеприимными стены были раскрашены в яркие цвета.
Дом на хуторе Гуннара был совсем особым. Своими башенками и маленькими зубцами на стенах он больше напоминал старинный замок, чем сельскохозяйственную постройку, предназначенную для разведения лошадей и овец. Гуннар вновь удивил меня, сообщив, что это сооружение построено древними викингами благородной крови.
Я сначала загордилась, но моя гордость испарилась, едва мы подъехали к хутору вплотную, и я убедилась в том, что башенки и зубцы на стенах имеют грозный вид только издалека.
Вблизи я разглядела растрескавшиеся стены, наверняка кишащие ящерицами и змеями, и заросший сорной травой сад. У входа раздавались хриплые крики птиц, гнездившихся на чердаке, и я приготовилась к самому худшему, еще не подозревая, как окажусь права.
Ржавые дверные петли душераздирающе скрипели, трухлявое дерево крошилось. Дверь открылась только с десятой попытки. В принципе, ее можно было и не открывать. Часть крыши внутри дома рухнула, и в его стенах угнездились дождь, снег и холод. Природа уже наполовину поглотила строение, овладев его полами и стенами.
Тем не менее дом был еще жив. Его населяли звуки, странные запахи и загадочные существа, следившие за нами с Гуннаром. Я это чувствовала, ощущая на себе чьи-то взгляды, слыша чьи-то вздохи и еле различимые шаги.
Гуннар сказал «Ну вот!», словно у него сломалась молния на сумке. По отношению к рушащемуся дому его реакция показалось мне довольно легкомысленной.
Неужели он собирался тут ночевать?! На хуторе даже сесть было негде — кругом вода, грязь и пыль. Ни света, ни воды в кране! Просушить одежду и согреться мы могли только у старого камина. На кухню, а точнее, в помещение, некогда служившее кухней, я и заходить-то боялась.
Замечательный хутор Гуннара был непригоден для жилья, а все истории, которые рассказывал о нем Гуннару его отец, были явно преувеличены.
Иногда люди говорят неправду, чтобы ввести других в заблуждение, а иногда их просто подводит память… Я тоже часто вспоминаю домик, в котором как-то провела лето в Олимпии. В саду там стояли увитые плющом беседки и пахло жасмином. Но было ли все это на самом деле? Деметра говорила мне, что дети любят придумывать себе рай на земле и воображать в нем дома с навсегда запертыми дверьми…
К счастью, на втором этаже дома сохранилась пара комнат, находившихся в почти приемлемом состоянии.
Одной из них была обширная неуютная спальня, в которой красовалась огромная железная кровать со спинкой, обитой потертым грязным бархатом. Напротив кровати стоял камин, а в углу у окна — древний фарфоровый умывальник. Рядом расположилась огромная медная лохань, а над ним — большое зеркало в серебряной раме филигранной работы. Прочая мебель состояла из сундука, комода и секретера, изготовленных из ценных пород дерева.