Когда он вынырнул — девушек рядом не было.
Горел огонь под котлом, курился пар над керамическими плитками, и Эврит-стрелок смотрел на него в упор тем взглядом, которым лучник смотрит на мишень.
«А эти — там, на поле — полагают, что это они состязаются с Эвритом!» — подумал Иолай, беспечно натирая плечи ароматическим жиром.
— Для Иолая, — еще раз повторил он, — для возничего Геракла — да. Но не для Амфитриона-Изгнанника, сына Алкея, внука Персея-Горгоноубийцы. Не для вернувшегося из глубин Эреба. Ты поступил разумно, отослав девушек, Эврит.
— Доказательства? — сорвалась с узких бескровных губ басилея первая стрела.
«Мимо», — усмехнулся про себя Иолай.
— Сколько угодно. Вот к примеру: если бы я сейчас швырнул в дверь яблоком, смог бы ты, Эврит, разбить его, бросив вдогонку второе яблоко? Так некогда случилось в Фивах, двадцать восемь лет тому назад; только первое яблоко бросал ты, а второе — твой сын Ифит.
— Еще.
И вторая стрела минула цель.
Когда требуют еще доказательств, значит, частично верят. Или хотя бы допускают возможность.
— Состязание между Ифитом и Миртилом-фиванцем. Оно закончилось вничью, а на следующее утро гордый Миртил, выполняя поставленное тобой условие, принес себя в жертву Алкиду, будущему Гераклу, моему сыну.
— Достаточно. Даже если то, что ты говоришь, было бы правдой, Амфитрион-лавагет не мог знать про условие, якобы поставленное мною Миртилу.
— Живой — не мог. — Иолай снова погрузился с головой, давая Эвриту время обдумать последние слова. — Живой — не мог. А беглец из багрового мрака Аида, убивший душу собственного внука Иолая, чтобы завладеть его телом (слова эти дались большой кровью, потому что лжи в них было меньше, чем правды)? Если предположить, что Амфитрион-лавагет в теле шестилетнего мальчишки сумел заинтересовать собой Галинтиаду, дочь Пройта? Жаль, не вовремя погибла старуха…
— Как… как она погибла?! — Эврит, расплескав воду, подался вперед.
Иолай, изо всех сил стараясь казаться невозмутимым, долго не отвечал.
— Старухе изменило ее хваленое чутье, — наконец проговорил он чуть небрежно. — Она опрометчиво решила, что Фивы маловаты для двоих таких, как мы… и оказалась права. Галинтиада просто не оставила мне выбора, Эврит.
Эврит молча смотрел в потолок.
Иолай поднял глаза — нет, трещины не змеились по этому потолку, он был чист и гладок, как черепок Мойр с еще не проявившимся жребием.
— Но ты не Одержимый, Амфитрион, — прозвучали слова басилея.
— Нет, — прошлое имя вдруг показалось Иолаю чужим. — Но и ты, Эврит, одержим Тартаром по-другому, чем покойница Галинтиада.
— Верно. Павшие для меня — союзники, но не господа. А ты, Амфитрион, ты тоже больше устраиваешь меня как опытный союзник, а не как безвольная кукла по имени Иолай. Ты ведь понимаешь, что в случае предательства… даже моего влияния не хватит, чтобы уберечь от кары тебя или близких тебе людей.
— Ты поверил мне, Эврит, — зло усмехнулся Иолай. — Иначе никогда не стал бы угрожать. Интересно, чем же ты надеешься испугать меня?
— А я и не собираюсь тебя пугать, лавагет. Просто мне надо привыкнуть к мысли, что ты — не тот человек, чье тело… носишь; и тем более не тот человек, который бросится в храм доносить богам, вопия о богохульстве, или примется трепать языком на площадях. Впрочем, я становлюсь болтливым, а это не к лицу главе Салмонеева братства.
Иолай ожидал чего угодно, но не этих слов. Да, конечно, он слышал историю об элидском правителе Салмонее-Безумце, который объявил себя Зевсом, принялся грохотать медными тазами и швырять в воздух зажженные факелы, уверяя всех, что это — гром и молния; и, наконец, стал присваивать жертвы Громовержца, после чего разъяренный Зевс — настоящий — испепелил безумца вместе со всем его городом.
Салмонеево братство?
Отзвук сумасшествия Персеевых времен?! Но если сумасшествия — почему Зевс не дал людям вдоволь посмеяться над Салмонеем, а уничтожил невинных жителей вместе с басилеем-еретиком и их городом?
— Большинство братьев сейчас здесь, в Ойхаллии, — продолжал Эврит. — Надеюсь, мне не придется формально нарушать клятву, называя тебе их имена?
— Не придется, — кивнул Иолай.
Мысли его тем временем принимали совсем иной оборот. Плешивец Авгий — ведь он правит Элидой, заново отстроенной резиденцией мятежного Салмонея! Спартанец Гиппокоонт — с этим пока неясно… зато Нелей Пилосский — внук Салмонея-Безумца по матери, фессалийке Тиро!
А Лаомедонт-троянец — не сам ли он распространяет слухи о себе: дескать, несокрушимые стены моего города возводили Феб с Посейдоном, а я потом изгнал богов прочь и даже грозился (когда боги потребовали платы) отсечь им уши и продать как рабов!
Мятеж против Олимпийцев?!
Задумавшись, Иолай пропустил последние слова Эврита мимо ушей.
Спохватившись, он затряс головой, делая вид, что в ухо ему попала вода.
Басилей Ойхаллии насмешливо наблюдал за этими действиями.
— Вот так и боги, — Эврит зачерпнул пригоршню благовонной пены и резко сжал кулак, — как вода в ухе: и слышать мешает, и не вытряхнешь… А надо бы. Пора уже нам самим брать в руки поводья истинной власти; пора нам править людьми.
Потом подумал и поправился:
— Нам, людям.
— То есть Салмонеевым братьям? — Иолай взял со стенного выступа костяное шильце, поиграл им; тоненькое жало послушно проклевывалось между пальцами и вновь исчезало.
— То есть.
— Ясно. Осталась малость — снести Олимп. Вы, случаем, не Гиганты? — особенно сукин сын Авгий? Как там рапсоды поют? «Буйное племя Гигантов, прижитое Тартаром с Матерью-Геей; питомцы недр потаенных, взрастивших погибель богам олимпийским — о медношеие, о змеерукие, о разновсякие…» По-моему, еще и бронзоволобые. Ну как?
— Остроумно, — оценил Эврит, накручивая на палец длинную прядь, намокшую и оттого из белоснежной ставшую какой-то мутной. — Нет, Амфитрион, Гиганты — это не мы. И насчет недр Геи — чушь. Гиганты…
Он вдруг стал очень серьезен, и лицо басилея измяла, исковеркала странная судорога.
— Гиганты — наши дети. Наши и Павших. Нет, не дети — внуки. А остальное — про гибель богов олимпийских — правда.
Вода сделалась на миг нестерпимо холодной.
— Но ведь… Павшие — в Тартаре! — еле выдавил Иолай. — А те, которые на земле, — чудовища! Они и на людей-то не похожи!..
— Не все. До некоторых из них — вернее, из их потомков (причем более-менее похожих на людей) — у Олимпийцев не дошли руки. Руки твоего Геракла, а также Персея, Беллерофонта и других… Мусорщиков. Например, Горгон было трое; две из них — Сфено и Эвриала — живы до сих пор. У той же Медузы было два сына; Пегаса Олимпийцы почти сразу взнуздали, чего не скажешь о Хрисаоре Золотом Луке и его сыне от океаниды Каллироэ Трехтелом Герионе. Бедный мальчик! — его смерть была для нас большим потрясением…