— Что случилось? — прорвавшись сквозь воющий и заламывающий руки заслон, Иолай нашел самого Ликомеда в мегароне, где тот уныло созерцал догорающий очаг.
Басилей Скироса вырвал из своей и без того редкой шевелюры клок волос; подумал и вырвал еще один.
— Что случилось? Где Тезей?!
— Увы, увы нам, богоравный Иолай, — утонув в огромном кресле, тоскливо протянул Ликомед, — горе вошло в наш дом, и жизнь наша отныне пуста, как дырявый бурдюк. Великий Тезей, чья слава сравнима только со славой Геракла, лучшего из смертных, покинул нас, уйдя во мрак Аида. Тоска гложет мое сердце, тоска змеей вползла…
— Когда умер Тезей?! Как это произошло?! — Иолай испытывал острое желание схватить сладкоречивого хозяина за горло и вытряхнуть из него правду со всеми подробностями. — Ведь ему еще не было и тридцати пяти!
— Не было, — с грустью в голосе согласился Ликомед. — Но боги не считают наших лет, когда зовут нас к себе. Великого Тезея призвал к себе его божественный отец Посейдон, и герой на моих глазах упал со скалы в море. А случилось это третьего дня, наутро после отъезда посла из Афин…
Скиросский басилей поспешно захлопнул рот, понимая, что проговорился, — но было поздно.
— Сколько они посулили тебе за смерть Тезея?! — маленький Ликомед затрепыхался в руках Иолая, тараща бесцветные рыбьи глазки. — Сколько, сволочь?! Говори!
Хозяин Скироса хрипел, на губах его выступила пена — и Иолай, швырнув басилея обратно в кресло, зашагал к выходу.
— Ты дважды оскорбил меня, дерзкий Иолай, — кричал ему вслед опомнившийся Ликомед, — нет, трижды: как гость, подняв руку на хозяина, как молодой человек, оскорбивший мои седины; и, наконец, как лжесвидетель, опрометчиво обвинивший невиновного! Но я не гневаюсь на тебя, нет, я не гневаюсь…
Иолай вышел, хлопнув дверью.
В море, покидая Скирос, он все вспоминал Тезея — язык не поворачивался сказать «покойного Тезея» — каким запомнил его еще на Крите: невысокий, порывистый, скорый на удар и на дружбу, прирожденный бабник и гениальный копейщик, по слухам — любимец всего «Арго», на котором плавал шестнадцатилетним мальчишкой…
Не участвуя лично в походе аргонавтов — в то время Иолая больше занимала старая Одержимая Галинтиада, чем любое Золотое Руно, — Иолай вдруг отчетливо представил себе палубу знаменитого корабля и юного Тезея, гребущего одним веслом с Автоликом… а рядом с суровым кормчим Тифием стоит предводитель аргонавтов Язон и, слушая, как божественный Орфей перебирает струны своей кифары, улыбается мрачному Ификлу, тщетно надеясь на ответную улыбку.
О небо, неужели с той поры прошло целых шестнадцать лет?!
Прибыв в Аттику, Иолай узнал в портовом кабаке, что на Истмийском перешейке ни с того ни с сего рухнул ветхий «Арго» — поставленный там в честь Посейдона, — и обломками корабля насмерть завалило спавшего в его тени бродягу.
Бродягой оказался бывший предводитель аргонавтов Язон.
А в это же время на пиерийских лугах обезумевшие женщины-вакханки, впав в священное буйство, разорвали божественного Орфея.
И, наконец, на Сицилии от внезапного приступа лихорадки скоропостижно скончался создатель Критского лабиринта, великий изобретатель Дедал — правда, этот не был аргонавтом.
Эти известия, эта странная, дикая, нелепая эпидемия смертей привела к тому, что мир закачался под ногами у Иолая.
К вечеру он напился.
Напился страшно, как бывает только с плохо пьянеющими людьми, и плевал в небо, выкрикивая нечленораздельные проклятия, а потом забылся мутным сном; и видел дощатую палубу корабля, людей со знакомыми лицами, сидевших на веслах, и огромный указательный палец, только палец, без руки, без тела, мертвый палец с обкусанным ногтем, который по очереди указывал на живых смеющихся людей, и те исчезали один за другим, а смех их все еще звучал в соленом морском воздухе, и весла двигались сами собой, словно их продолжали держать исчезнувшие руки — пустеющий корабль, смех ушедших людей, память об их руках, двигавших веслами, и бессмысленый палец с синими распухшими суставами…
Утром Иолай сидел на пороге кабака — идущие мимо ионийцы шарахались от богато одетого человека, усевшегося на исконное место попрошаек, — и тщетно мечтал о похмелье, которое позволило бы забыть о сне и яви.
Похмелья не было, думалось легко и хотелось выть.
— Выпить не на что? — участливо поинтересовался толстый краснолицый моряк, вывернувший к кабаку из узкого переулка.
Иолай поднял голову и уставился на сочувствующего.
Яркая головная повязка скрывала волосы моряка, а здоровенная серьга в левом ухе свешивалась чуть ли не до плеча.
— На Сицилии умер Дедал, — отчетливо произнес Иолай, надеясь, что моряк примет его за сумасшедшего и уйдет, — от дурацкой лихорадки. Бабы растерзали Орфея, Язона завалило обломками, а Тезей упал со скалы. Что еще нового в мире, моряк?
— Молодец! — Морской волк плюхнулся рядом и махнул рукой хозяину кабака, высунувшемуся в приоткрытую дверь. — Эй, ты, грабитель кабацкий, тащи сюда жратву и выпивку на двоих — мне с умным человеком посидеть охота! Ну, живо!
— Откуда? — не вполне отчетливо спросил Иолай, но моряк его понял.
— Из Иолка. Еле успели сбежать. Ох, гореть бедному Иолку ярким пламенем! Басилей Акаст в городе заперся, в осаде он сидит, Акаст-то («Бывший аргонавт», — машинально добавил Иолай), а под городом с войсками братья Диоскуры, Кастор и Полидевк («Бывшие аргонавты», — машинально добавил Иолай), и еще этот… как его?.. а, Пелей! Который с Гераклом в походы ходил! Воюют герои, Нюкта их за душу…
— Из-за чего?
— А кто их знает, из-за чего?! Ни из-за чего! Так что выпьем, умник, помянем еще живых покойников!..
Иолай поднял голову.
В небе не было солнца.
Там торчал суставчатый палец, и обкусанный ноготь указывал на север.
На Иолк.
Иолай никогда не простит себе, что в то утро ушел по Дромосам в Иолк, надеясь успеть предотвратить бессмысленное кровопролитие — вместо того, чтобы спешить домой, к близнецам, которые во главе внушительного войска выступили против Авгия-элидянина.
Благоприятные знамения, словно ждущие своего часа стервятники, сопровождали Геракла всю дорогу.
Горит город.
Горит богатый Иолк, никогда доселе не впускавший врага в стены свои.
Бежит по горящему Иолку возничий Геракла Иолай; бежит по горящему Иолку Амфитрион-лавагет, восставший из мертвых.
Один человек бежит; сам себе дед и внук.
Тугие змеи дыма ползут по улицам, словно не решаясь вольно взвиться к небу, языки огня жадно облизывают добычу, умирают на порогах своих домов храбрые и гордые, прячутся в тайных погребах боязливые; простоволосые женщины рвутся из цепких рук захватчиков, лишь распаляя сопротивлением хохочущих победителей; грохочут подошвы сандалий, обшитых бронзовыми бляшками, по доскам пристани, откуда давным-давно отплывал в Колхиду двадцатипятивесельный «Арго», — вот оно, Золотое Руно, рядом, рукой подать, грабь — не хочу, и никуда плыть не надо!..