— Чужаки? Я слышал о них от Хирона… Но ты прав, дядя, — такой ответ меня не удовлетворит.
— Тогда начнем с самого начала. Нет, не с сотворения мира — тогда меня еще не было, — а с явления Павших. Впрочем, тогда меня тоже еще не было…
Антистрофа [32]
— Мироздание Павших, Гермий, совершенно чуждо нам. Мы даже не знаем, действительно ли оно существует. Единственное доказательство тому — сам приход Павших. Я собирал знания о них по крупицам, искал крохи уцелевших сведений — и то… Их родина — отнюдь не один из тех миров Матери-Геи, что мы создали или переделали для себя: Олимп, мой Аид, твой маленький мирок близ Фиванского Дромоса, Хиронова часть Пелиона… Оно совсем иное, мироздание Павших; иное хотя бы потому, что, если верить Чужакам (а верить им можно лишь с большой оглядкой!), в нем царит Единый Бог! Представляешь, Гермий? Бог, способный сказать: «Я есмь Все!»
— Нет, дядя. Этого я представить не могу.
— Я тоже. Вот ты, Лукавый, — это ведь не просто ты, сидящий передо мной и докучающий мне разными вопросами. Это и состязания атлетов, и торговля, и воровство, и гермы на дорогах; все это — ты. Я же не просто твой дядя — но и весь этот подземный мир, и страх людей перед смертью, и смирение перед ликом неизбежности, и многое другое… Посейдон — это не просто упрямый дурак!.. Ну, в общем, ты понимаешь.
— Понимаю, дядя. ЭТО я понимаю.
— Но никто из нас: ни твой отец, ни Крон-Временщик, ни даже Уран-Предок — никто не мог и до сих пор не может сказать о себе: «Я есмь Все! Я — весь мир, все сущее; Все — Я!»
А там, в мироздании Павших, это случилось. Возможно, потому что там никогда не возникало ни гекатонхейров, ни смертных людей — одни титаны; возможно, потому что они не совсем такие, как мы или, к примеру, Гелиос; короче, один из них сумел разрастись до тех пределов, когда он из одного стал Единым. Но как смертный не замечает до поры незримо зародившуюся в нем опухоль (о которой тоже может сказать: «Это моя смерть, но и это — Я!»), так и Единый не сразу ощутил, как в одном из включенных Им в Себя миров некто осознал себя личностью и не захотел быть частью целого, начав разрастаться, подобно опухоли, подобно Единому в дни Его молодости…
— И Единый изверг их из Себя — да, дядя? Как лекарь отсекает гнилой палец у больного, чтобы спасти руку и всего человека?
— Примерно, Гермий. Только Он был лекарем Сам Себе и «отрезал палец», уничтожив полностью миры Павших, входившие в их «Я». Единый превратил их в свет и пламя — и исторг Павших за пределы мироздания, которым Он был. Но изгнанные мятежники вобрали свет и пламя в себя, вобрали «Я» в «Я» и такими пришли на Гею. Недаром одного из них звали Эосфором, что значит «Светоносный»…
— А какие они были внешне?
— Помни, я тогда еще не родился; я увидел Павших лишь в дни Титаномахии. Разные они были, Гермий… разные. Но всех их переполняли свет и пламя, которыми стали их испепеленные твердыни в Страшный День Изгнания. Теперь же… Не знаю, во что они превратились в Тартаре. Павшие начали меняться уже тогда — миры Геи были чужими для них, как и они для Матери-Земли. Даже собственным обликом к тому времени они владели плохо и менялись, мешая воедино свет и тьму, красоту и ужас…
Чудо становилось чудовищем. Часть доныне живых чудовищ — потомки Павших… впрочем, не задирай нос, Гермий: другая часть — наше потомство.
— Не уходи в сторону, дядя, — жестко бросил Гермий. — Что было дальше?
— Дальше? — Владыка немного помолчал, словно собираясь с мыслями. — Ладно, слушай дальше.
Крон-Временщик как раз только что сверг своего отца Урана, оскопив его, и Павшие быстро поняли, на кого надо делать ставку. Они начали давать Крону мудрые советы — вроде тех, что дает Мом-Насмешник…
— Я знаю, дядя, к чему приводит следование советам Мома, правдивого ложью.
— И я знаю. И другие. Но это сейчас. А тогда Крону очень понравилась идея Павших: стать повелителем титанов, детей Геи! Отдадим должное — сами титаны особо не возражали. Как-никак великий, хоть и младший по возрасту, Крон — любимец Геи, победитель Урана…
А мудрость Павших была безгранична, она питала Крона, и то время недаром называли Золотым Веком. День шел за днем, и наконец Павшие явились к Крону со смиренной просьбой:
«Повелитель Крон, ты видишь нашу преданность, но знай — мы чахнем. Пламя, которое в нас, угасает, и нечем нам пополнить уходящие силы. Дай нам что-нибудь: лес, гору, реку — то, что сочтешь возможным, и мы станем говорить о твоем даре: „Он — это Мы!“ — и сила вернется к нам!»
Неслыханно это было и удивительно для всех. Любой титан с рождения ощущал себя горой, лесом, огнем или рекой — но сказать о чужом, пусть дареном: «Это — Я!?»
И внял Крон просьбам Павших, смеясь.
А следом за ним рассмеялись титаны — даже титаны подаренных земель. Сказали друг другу: негде жить Павшим — пусть живут у нас; пусть говорят: «Это — мое; и это тоже!»
Следом за титанами большими и малыми рассмеялись вольные титановы племена — нимфы, сатиры, лапифы и кентавры; а последними смеялись Павшие, не оставляя Крона-Временщика своими мудрыми советами, к которым тот неизменно прислушивался.
Прислушивался — и не замечал, что все меньше становилось в землях, подаренных Павшим, вольных титановых племен; да и те, что попадаются, странные какие-то — глаза пустые, лица стоячие, как омуты, сами чуть ли не насквозь светятся, и все молчат или с глаз долой уйти спешат.
Дальше — больше. Леса чахнуть начали, воды в реках и ручьях затхлыми стали, скалы выветрились, крошатся щебнем; и все чаще встречаются выжженные дотла участки земли — заговорили новорожденные вулканы.
Вот тогда-то в первый раз зашевелились в безднах Тартара Первенцы, гекатонхейры Бриарей, Гий и Котт. Зашевелились, напомнили о себе… и на время затихли…
— Разве можно — так?! — дрогнул голос Лукавого. — Это же была ИХ земля! Это же были ОНИ САМИ! Нельзя калечить, нельзя убивать себя!
— Для нас — нельзя. А они были Павшими… Чужаками. У себя они поглощали миры, как люди плоды айвы и абрикоса; они переваривали их, как пищу, превращая поглощенное в себя, — поглотить и лишь потом сказать: «Это — Я!»; неужели ты не ощущаешь разницы, Лукавый?!
Как раз тогда чужаки поведали Крону о Едином. О своей борьбе с Ним и низвержении из Него. Между Единым и Матерью-Геей существует древний Дромос — вроде тех, которыми пользуемся мы здесь. Только открывается он редко — раз в шесть столетий по смертному счету времени. И то на недолгий срок. Вот почему не может Единый проникнуть в мир Геи, как не пролазит рука в кувшин с узким горлышком; вот почему не сказал он еще: «Гея — это тоже Я!»
Но Павшие утверждали — Единый не успокоится. И рано или поздно Он найдет способ, ибо тесно Ему в Себе.
Мощь Единого безгранична, но за пределами Его есть власть и сила, способные противостоять Его натиску.