Все ждали продолжения.
— Очухался братец. Уж не знаю, из Аида его извлекли или так подняли — только с того дня заикаться он начал. А еще, бывает, остановится в коридоре и стоит столбом. Слепой, глухой. Потом очнется, давай всех мучить: куда, мол, шел? зачем?! Голова дырявая… Одно в башке, занозой: Елену замуж выдать. Сам к Атрею пришел, сам предложил. Атрей обрадовался, а братец вместо свадебного пира возьми да и раззвони от края до края…
— Вот и слетелись, — вставила Пенелопа.
— Кто?
— Да вы, кто ж еще! Женишки!.. кобельки богоравные…
— Пенелопчик! сгинь!..
— А что, папа, не правда? — Девушка наивно захлопала ресницами, но зеленые глаза ее при этом метали искры. Кажется, назревала ссора между отцом и дочерью. Почувствовав себя лишним, Одиссей уже начал подумывать о благовидном предлоге ретироваться — но помешал грохот колес от излучины.
— Это кого еще гарпии несут?
Повозка, запряженная измученной кобылой, остановилась совсем рядом, и наземь едва ли не кувырком слетел возница.
Наверное, из людей Икария.
— Господин! — задыхаясь, выпалил он. — Там… там афинский гонец прибыл! Микены проиграли битву, все сыновья ванакта Эврисфея убиты… сам ванакт пытался бежать, но Иолай-Копейщик настиг его у Скиронидских скал… Трон!.. микенский трон…
Тишина. И — ровный голос молчавшего до сих пор Ментора:
— Микенский трон свободен. Значит, Атрей Пелопид с наследниками — больше не перекати-поле. А войди в их семью Елена…
Ментор мог не продолжать. Микенское владычество чей призрак с самого начала витал над безумным сватовством, на глазах обретало плоть и кровь. Диомед-аргосец в лепешку расшибется, лишь бы не дать сопернику овладеть символом удачи — значит, быть беде. И брани быть, и городам гореть, и женщины вина, а не богов, что сгинут и герои, и вожди… А ведь слышал уже эту новость!
Утром? днем?
— Слышал? От кого?
Вот тебе и раз! Вслух подумалось?
— Да встретил в городе одного человека. Тень у него еще… ладно, ерунда. Назвался Протесилаем из филаки.
— Лаэртид! дурашка рыжая! Ты хоть знаешь, кто это был?
— Кто?
— Иолай Первый! Иолай-Копейщик!
— Возничий Геракла?!!
— Он самый.
Будь проклято мое зрение! будь прокляты тени, встающие с земли, проклятие звону в ушах и золотоволосой женщине на ступенях… Ведь рядом же стоял! Говорил с ним! О стольком мог расспросить!
Если б знать…
Знакомый гул нарастал вокруг. Одиссей зажмурился — но гул внезапно отступил перед вопросом рыжей девчонки, которой было наплевать на всех Геракловых возниц и Протесилаев из Филаки, вместе взятых:
— А ты, богоравный Одиссей? Небось тоже рвешься в ванакты? Жаркое одолел, глядишь, и с престолом управишься?
Пенелопа откровенно дерзила, но дерзость была щитом для обиды. Малым щитом; не укрыться.
— Я? ванактом?!
— В приданое трон получишь. Хвостом к Елене! — гневно фыркнула девушка, нимало не заботясь бредовостью идеи.
— Да провались она пропадом, ваша Елена! Помешались на ней… Молятся на старуху! храмы возводят!.. придурки!..
Слезинка растерянно покатилась по щеке дочери Икария, смывая веснушки. Бледная-бледная щека; чистая-чистая слезинка. Чуть слышный шепот:
— Ты… ты… она же красивая… самая!.. она же богиня…
— Говорю ж: помешались! Самая! рассамая… Не знаю, не разглядел. У меня от вашей Елены голова болит. А от тебя — выздоравливает!
Бледные щеки вспыхнули пожаром.
— Так ты что же, парень, не жених? — Икарий подавился яблоком.
— А вам без меня женихов мало? Спарта по швам трещит, а им еще подавай! хотите, эфиопа подарю?!
— Ты это… — не удержался старший сын хозяина. — Ты, понимаешь… а зачем тогда приехал?
— Зачем? — Одиссей подумал. Честно развел руками. — Не знаю! Меня и папин дамат пытал: зачем? что, без тебя не женятся? Понимаешь, Пенелопа, я сумасшедший… я, наверное, к тебе ехал…
Боги не смеются так на Олимпе, как рассмеялся веселый Икарий. Он хохотал долго, до слез, утираясь ладонью, вкусно булькая, хрюкая, брызжа слюной — глядя на него, заулыбались все. Пенелопа сидела потупясь, но щит был мал, и без труда виделось: рада.
Счастлива.
— Вот ведь дитя неразумное! — гаркнул Икарий, отсмеявшись. — Вот тебе и жених! Только не Еленин! А Пенелопчик сразу: дуться, обижаться… То-то я гляжу: он у тебя и герой, и спаситель, и красавец чище Ганимеда, а явился — слова доброго пожалела! Эх, молодо-зелено…
Совершенно пунцовая от смущения Пенелопа краем глаза покосилась на улыбающегося Одиссея. И уже открыто, не таясь, показала язык: острый, розовый.
Ну что ты с ней будешь делать?!
* * *
Костер отбежал назад, присел на корточки, став маленьким, встрепанным, еле заметным. Лишь отблески бродили вечерней долиной, пугая уток в камышах; да еще неслось над дремлющим Эвротом, на крыльях хмельного ветра:
— Налей-ка, братец, вина мне в кубок,
Помянем прошлых, усопших пьяниц -
Пускай в Эребе теням безгласным
Легко икнется от нашей песни!..
Эвриклея со стряпухой отстали, не мешая молодежи сумерничать. Говорили о всяком; больше — о Елене. Само получалось: начнешь о пустяках, а выйдет — Елена. Новый Еленин пеплос. Новая прическа. Елена играет на кифаре: лучше всех. Скульптор приезжал, из Коринфа — Елену ваять собрался, для храма. Ну хоть одним глазком!.. говорят, изготовил статую и закололся, через день. Прямо у постамента. У Елены сандалии на тройной подошве, с каблучком. Клитемнестра, сестра Елены, примерила — чуть ноги не поломала. А Елене ничего. Ходит.
Говорили.
Постепенно оставался только этот разговор: слова, слова, слова. Остальное — вечер, речная сырость, хруст стеблей под ногами — входило в речь, словно меч в ножны, присутствуя без вмешательства. Даже песня вплеталась, не заглушая. Вечер, река, птичье бормотанье; двое идут берегом.
— …отец намерен оставить тебя ночевать.
— Я и сам останусь. В первый раз, что ли? Ночь теплая, опять же костры… плащи постелем…
— Нет. Тебя отец положит в доме, отдельно от всех. Или на сеновале. А ночью пошлет меня к тебе.
— З-зачем?
— Глупый ты… Затем. Многие так делают. А отец хочет внука. И чтоб от порядочного человека. Может быть, я рожу второго Тезея?
— Странные вы…
— Ты против?
— Я? нет! то есть…
— Так нет или да? Ты не подумай, я не напрашиваюсь. Если не хочешь, говори прямо.