Стены комнаты ушли далеко-далеко, горами возвышаясь на горизонте, и на одной из стен возникла картина: канцелярия, столы, полки со свитками, человеческий череп с тушью на дальнем столе и похожий на медведя черт-лоча, гневно встопорщившийся многочисленными рогами-шипами.
– Ах ты, потаскуха! – взревел черт, словно задавшись целью воспроизвести недавний выкрик Баня. – Мы тут с ног сбились, недоумеваем – замок цел, решетки целы, а Девятихвостой нет как нет! Из ада Фэньду бегать вздумала, скотина черно-бурая?! Так я тебе побегаю, поскачу! Стража!
Святая Сестрица съежилась, выгнула спину горбом, отскочила за кровать, как раз туда, где не так давно от нее же прятался Змееныш; но черт-лоча кинулся следом, вихрем вынесшись из картины на стене, и принялся оглушительно свиристеть в висевший у него на косматой шее свисток.
Свисток и впрямь был адский – аж уши закладывало.
Картина ожила: поросшие белесой шерстью великаны-якши являлись один за другим, громыхая ржавыми доспехами, а первым несся во всем подобный обычному человеку воин в изрубленном доспехе, со штандартом за спиной и с двумя боевыми топорами в руках.
Преподобный Бань еле успел откатиться в сторону – иначе непременно затоптали бы!
И кольцо алебард сомкнулось вокруг Святой Сестрицы, затравленно озиравшейся со стороны.
– Взять негодницу! – командовал вконец озверевший черт-лоча, тыкая якшей рогами в оттопыренные зады. – Головами ответите! Душу выну, вставлю и опять выну! Взять! В тюрьму ее! Под неусыпную охрану! Живо!
Обнаженную женщину волоком потащили к картине, и странное дело: с каждым шагом тело ее менялось, сжимаясь, обрастая густой шерстью, уменьшаясь в размерах, – вскоре якши во главе с воином-начальником заталкивали в картину черно-бурую лисицу о девяти хвостах, а та истошно скулила и норовила лизнуть лапу неумолимому черту-лоча.
Но куда там! – адский чиновник был при исполнении.
Перед тем как окончательно потерять сознание, лазутчик жизни увидел: там, в картине, в стороне от стражей, черта и девятихвостой лисы, стоит грузный канцелярист с табличкой на поясе и невесело улыбается, глядя на разгромленную комнату и почти бесчувственного Змееныша.
«Прости, судья Бао!..» – еще раз хотел сказать Змееныш Цай.
И не смог.
Темень обрушилась мгновенно и сокрушающе.
Монах застонал, присел на корточки и, оторвав подол хламиды, стал бинтовать раненое плечо.
Никакой усадьбы вокруг и в помине не было. Ни павильонов, ни огней, ни слуг с хозяевами; одни светляки из немногих силенок боролись с ночью, да тускло светился на невидимых деревьях гриб линчжи, якобы дарующий долголетие.
Последнее сейчас очень бы не помешало монаху.
Туго перебинтовав плечо, он принялся шарить руками вокруг себя.
Заливистое тявканье лисьей своры заставило монаха вздрогнуть, но тут же он пересилил себя и вновь принялся за поиски.
Камень.
Грубо обтесанный, с полукруглым верхом, с выбитыми знаками, сбоку обломан, выщерблен… надгробие.
Еще одно.
Заброшенное кладбище.
Лисы тявкали уже совсем близко – словно смеялись.
Монах провел ладонью по земле, собрал пригоршню камешков и прикрыл глаза, чтобы неверное свечение гнилушек не морочило, не обманывало…
Слева.
Камешек прошуршал в кустах – и немедленно раздался обиженный скулеж, сопровождавшийся звуками бегства.
Когда ладонь монаха опустела, лисы тявкали и скулили довольно-таки далеко.
Грустная богиня Чанъэ преисполнилась любопытства, и насмерть перепуганный месяц решился высунуть один рог.
У ног монаха, весь обсыпанный лунной пылью, лежал человек без возраста.
В его распахнутых глазах отражался Хладный Дворец.
Высокие скулы, набрякшие веки, ямочка на подбородке… седые то ли от месяца, то ли от жизни волосы, возникающие и тут же пропадающие морщины, запавшие щеки… Тело вздрагивает, временами выгибается дугой, опадает, пальцы скребут мох…
– Ко… – шевельнулся рот человека без возраста, словно темница, в глубине которой мучительно ворочается распухший язык-узник. – Котомку…
Было видно, каких усилий ему это стоило.
Монах кивнул и начал озираться по сторонам. Месяц услужливо подсветил, и котомка вскоре нашлась – совсем неподалеку. Доставая из нее мешочек с иглами и крохотные коробочки с пилюлями и мазями, монах на миг остановился, угловатое лицо его, словно вырубленное из цельного куска дерева, дрогнуло, исказилось… и стало прежним. Вернувшись к человеку без возраста, монах присел рядом на корточки и стал ждать.
Потом повертел в руках коробочку, извлек одну пилюлю; подумал, извлек вторую и третью.
Еще подумал.
Лизнул, покрутил в пальцах… едва заметно поджал губы.
И затолкнул пилюли, одну за другой, в рот человеку без возраста.
– Иглы! – неожиданно громко выкрикнул человек, дергаясь как припадочный. – И… глы!..
Достав из мешочка иглы – не обычные, длинные, а коротенькие, чуть меньше палочек для еды, с колечками на тупом конце, монах внимательно поглядел на человека без возраста.
Попробовал притронуться иглой к сгибу локтя.
Остановился.
Рука человека без возраста скребла по земле, обдирая ногти, – словно чего-то требовала.
Монах вложил в чужие пальцы иглу и стал ждать.
Меняющееся лицо человека без возраста отвердело, подобно надгробию на заброшенном кладбище, изъеденному ветрами и временем, но еще непоколебимому; и рука с иглой медленно двинулась к лицу-надгробью.
Так, должно быть, ползет собака с перебитым хребтом.
И игла вонзилась точно под нижнее веко: на треть!.. Нет, показалось – едва на одну пятую.
Монах вложил в руку вторую иглу.
Спустя вечность, полную боли и муки, острие до середины погрузилось под левую грудь.
В сердце.
Третья игла.
Четвертая.
Восьмая.
Когда дыхание человека без возраста стало ровным, а тело перестало дергаться, монах осторожно извлек иглы, снова долго их рассматривал, еле заметно качая головой; наконец собрал все в котомку и закинул ее за спину.
Еще постоял.
Потом взвалил человека без возраста на плечи и, шатаясь, побрел в темноту.
Вслед обиженно тявкали лисицы.
На рассвете они вышли к полуразвалившейся хибаре, от которой была видна почтовая станция.
Монах уложил человека без возраста в углу развалюхи, пощупал пульс и только потом позволил себе потерять сознание.