– Да, влип ты конкретно…

Саша налил трясущемуся Захару вина и достал вторую бутылку. Мотнул головой на поспевшие шашлыки: кормись! Душить Захара расхотелось.

– Но ты все-таки придурок!

Захар виновато развел руками, расплескав «Ахашени».

– Твоя проблема решается в один момент. И моя, кстати, тоже! – Эта мысль, честно говоря, только сейчас пришла в голову Маленину, и он сразу повеселел. – Ты ж записку мне накорябать смог?

– Смог, – не стал отпираться Захар.

– Значит, садись и пиши: «У меня все будет о'кей. Они все от меня завтра же отстанут, я за год заработаю кучу бабок, женюсь на Наоми Кэмпбелл, проживу сто… нет, триста!.. пятьсот лет!..» И все такое. Оно ж у тебя сбывается? Сбывается. Пользуйся, дурья твоя башка! А потом я напишу… или нет, лучше ты про меня напишешь – у тебя восемьдесят процентов…

Захар смотрел на него грустными глазами побитой собаки.

– Если б все так просто было… Думаешь, я совсем дурак? Думаешь, не пробовал?

– И… что? – Честно? Лучше тебе не знать. Крепче спать будешь.

– Н-не понял…

– Нельзя проклятого его же проклятием спасать. Оно… в резонанс входит, что ли? Отдача потом такая… Лучше не пробовать. Здоровье дороже.

– А если… вперекрест?! Ты про меня пишешь, а я – про тебя!

– Не выйдет. Или еще хуже будет. У нас проклятие – общее. На двоих.

– Врешь! – Саша взмахнул шампуром, словно шпагой, едва не пронзив однокашника. – Ты когда мне все рассказал, я тебе не поверил. Прогнал взашей. А когда записку твою прочел – поверил! Действует оно вперекрест! Действует!

Взгляд Захара остался прежним.

– Нет, Саня. Ты мне просто так поверил. Это ты сам себе признаться боялся…

Оба мужчины надолго замолчали, уставясь в землю.

* * *

Большая собака осторожно проползла в щель под забором.

С дачи оглушительно несло едой, но инстинкт подсказывал собаке: рано. Надо дождаться, пока чужие люди уедут. Можно было, конечно, рискнуть взять чужаков «на любовь». Явиться, виляя хвостом, униженно заглянуть в глаза, устроить грустный скулеж… Такая игра, бессмысленная с местными недоверчивыми жадинами, иногда срабатывала с дачниками. Особенно с их щенятами.

Но инстинкт, жестокий мудрец, держал голод за шкирку железными пальцами. Не пускал. «Ждать! – командовал инстинкт. – Ждать и не лезть со своей блохастой любовью!» Инстинкт умел трезво оценивать ситуацию.

А собака, которую звали Дыркой, умела терпеть.

События сменяли друг друга. Один человек приехал вместе с едой, второй вылез из укрытия вместе с бедой. Бедой пахло и от первого, но слабее. К счастью, первый оказался глух к собственным запахам и остался на даче. Они лаяли друг на друга, потом первый человек зарычал, и второй убежал. Первый звякал банкой о металл и разжег огонь. Еда, еле различимая раньше, взвила свой запах, словно знамя. Видимо, почуяв это, вдалеке громыхнула опасность, и второй человек вернулся, воняя страхом отсюда до пруда.

Все это происходило не подряд, а с перерывами, но собака была не в ладах со временем. Ей казалось, что аромат мяса плывет над дачей целую вечность.

Маясь под забором, Дырка слушала, как двое скулят. Едят и скулят. В короткой собачьей памяти застряло новое слово. Рычащее слово «квартеронка». Скажи кто-то Дырке, что она тоже в некоторой степени квартеронка, собака и ухом не повела бы.

И зря.

Родители Дырки числились банальными дворнягами, каких в дачном поселке – пруд пруди. Зато дед по материнской линии, знаменитый Ярчак батьки Кулиша, славился по области и за ее пределами. Бабка же по отцу имела паспорт с родословной, выписанный не где-нибудь, а в «Dinastia Bradly», осиновском питомнике доберманов и минпинов цвергпинчеров. Гулящая была бабка, мир ее праху… Все это никак не сказывалось на Дыркиных похождениях, но в редкие минуты сытости собака не сомневалась, что достойна лучшей жизни. Зря, что ли, кобели бегали за ней стаей, а суки-соперницы и огрызнуться не смели?

Главное: уметь ждать.

И все будет.

Хлопнула дверца машины. Чихнул, заурчал мотор. Выждав, пока рев автомобиля стихнет за Яльцевой рощей, собака ринулась в щель. И судьба вознаградила Дырку за умение слушать приказы инстинкта.

Остатки шашлыка.

Куски батона, обжаренного над мангалом.

Она съела даже лук из эмалированной миски.

Подул ветер. Прямо на собаку, дремлющую на солнышке, со стола слетел лист бумаги. В этот лист ничего не заворачивали, рук об него не вытирали и в качестве скатерки не использовали. Удивительный лист. Почти живой. Словно с дерева упал.

Вверху корявым почерком, напоминающим галочьи следы на снегу, было написано:

«Янка, прости нас!»

И ниже, острыми угловатыми буквами с обратным наклоном, еще раз:

«Янка, прости нас!»

Оставшееся на листе место занимал рисунок, сделанный шариковой ручкой. Двое старшеклассников с виноватыми физиономиями стояли возле стенгазеты, еле намеченной резкими, отрывистыми штрихами. Четко выделялись канцелярские кнопки, которыми газету крепили к стене. Между лоботрясами счастливо хохотала смуглая девчонка в форме с передником, держа обоих парней за руки.

Очень красивая девчонка.

Впрочем, Дырку рисунок не заинтересовал. Шашлык пахнет куда вкуснее, чем надежда. Собака немного покаталась на спине, заходясь от удовольствия, легла прямо на исчерканный лист, свернулась калачиком и уснула. Дырка не знала, что написанное на бумаге – правда. Она и к сказанному-то относилась с подозрением.

А девчонка все смеялась.

Пентакль будней IV

Оконная рама сверкнет пентаграммой,

Брусчатка дороги от площади к храму

И дальше, к базару, направо и прямо,

Как губка, впитает шаги,

Клин ведьм журавлиный – скорее! пора нам! —

Пятеркою римской, клювастым тараном

Ударит в зенит над строительным краном…

Мы – спутники?

Братья?

Враги?!

У старого кладбища звякнет трамвай,

И в пенной сирени угаснут слова.

Туфли

Зимой Кирилл покупал абонемент в бассейн «Чайка», именовавшийся также банно-прачечным комплексом. Несмотря на оскорбительное название и малый размер, бассейн пользовался оглушительной популярностью среди окрестных школьников и пенсионеров. Дабы не плескаться, как в корыте, в толпе детей и стариков, Кирилл выбирал самое позднее время – с половины девятого до половины десятого вечера.