Братья Втыки умеют быть убедительными.
Надо торопиться.
Проклятье!.. надо, но торопливость – враг обдуманности!..
– Знаете, мейстер, – на прощанье сказал лекарь Карлайль, с поклоном принимая плату. – Это не мое дело… Но я счел нужным вас предупредить. Перчаточник Свейден с утра кричит, будто вы обесчестили его дочь. Дескать, обещали жениться. Я, конечно, не поверил горлопану… но люди… сплетни… Репутация, наконец! Вы меня понимаете, мейстер Филипп?
– Да. Я понимаю вас. Скажите: можно ли на время перевезти моего слугу к вам? Для ухода. За деньгами дело не станет…
– Почту за честь, мейстер! Только, если вы не против, мы перевезем его к моей двоюродной тетушке. Так сказать, во избежание… Вы понимаете меня?
– Да. Понимаю. Как сочтете лучшим.
Через час Филипп ван Асхе, наняв носильщиков с крытым портшезом, [50] ехал по направлению к монастырю цистерцианцев.
«…Да пьяный он был, Крючок! Молол незнамо что…»
Вит в сотый раз пытался убедить себя: глупо верить Крючкову пустозвонству. Получалось плохо. С одной стороны, граф цу Рейвиш, рыцарь до самых печенок, – душит мамку? Чепуха. А с другой стороны, Крючок – он ушлый. Всякое знает, чего вроде и знать не должен. Может, и впрямь спьяну языком молол. А может, молол-молол да и намолол…
«Эй, парень! Окстись! – насмешливо шепнул внутри чей-то голос. Похожий на бас мельника Штефана. – Твой батька-граф твою мамку-баронессу хочет жизни лишить? На кой ляд?»
Вит пожал плечами. На кой? Наверное, боится.
«Граф? боится?! Кого, дурья твоя башка?!»
Ну… Жену свою боится. Теперешнюю. Все мужья жен страсть как боятся. Вот и граф. Графинька небось браниться станет, а то и ухватом навернет… Только не душить же мамку из-за этого!
«Дык я тебе о чем?!»
Может, наследство какое?
«Ох, лоботряс… При чем тут мамка-то? Ежели наследство – оно тебе, дурила…»
Что там еще Крючок нес? Мамку этой обозвал… шляпницей! А в придачу – «кобылой». Железной. Надо было гаду по шее дать. Жаль, не успел. А теперь поздно. Ну и шут с ним, с Крючком. Главное – мамка. Ежели она и вправду не баронесса, выходит, граф соврал?
«Ох… Пораскинь умишком: станет граф сыну брехать?»
Юноша не находил себе места. Бродил по дому, избегая надоеды-Камердинера. Трижды спускался во двор. Мерил шагами дорожки парка – черного, мерзлого. Обошел вокруг дома. Мощеные аллеи, фонтаны в виде диковинных чудищ. В другое время небось стоял бы, разинув рот. Однако сейчас красоты дома Дегю скользили мимо внимания.
Надо что-то делать! Иначе он никогда не простит себе, если с мамкой случится беда, а он и пальцем не пошевелит. Пойти к новообретенному отцу? Напрямик спросить: не собирается ли добрый рыцарь убить мамку? Обидится отец. Вожжами выпорет. Или решит: рехнулся парнишка. Еще прогонит, чего доброго. На что ему сын, у которого башка набекрень, как у дурачка Лобаша? Который любящего папеньку вместо благодарности невесть в чем подозревает?!
Нет, к отцу нельзя… Да и уехал отец куда-то, по делам. Сказал: вернется поздно.
Что же делать?!
Вит метался по дому и саду, как загнанный зверь.
А что, если… Точно! Как он сразу не додумался?! Отец ведь все равно мамку в город забрать хотел. Так, может, самому расстараться? Явиться в Запруды, забрать мамку, поселить в городе… Где? Да хоть бы и на Дне, у друзей! А тем временем граф ей дом присмотрит. Опять же, получится: это он, Вит, мамку в город привел, а не граф. Графинька на мужа заругается, а муж ей кукиш под нос: на-кась выкуси! Мой замок с краю!
Вит был уверен: в Хенинге (в особенности – на Дне!) матери ничто не угрожает. Видимо, сказывался памятный кошмар: лиходейство творилось в Запрудах, на берегу Вешенки. А на Дне лиходеев живо отвадят! Там и Юлих, и Магнус, и Дублон, и Гейнц с Ульрихом… Живи, мамка, припеваючи. Ничего не бойся. Решено! Он так и сделает. Одолжит у дядьки Штефана телегу: мамку в город отвезти. Не пешком же ей ноги бить! Особенно если она и взаправду баронесса. А хоть бы и нет – все одно. Денег у него теперь уйма: надолго хватит. А там отец мамке дом купит, сам Вит Матильду из богадельни заберет, поженятся они и заживут в замке! Мамку навещать будут, гостинцы привозить…
Деятельная натура требовала бежать в Запруды немедленно. Чтоб назавтра мамка уже в городе была. Отца бы предупредить… Еще решит: сбежал сынок-то. Нехорошо выйдет. Дядька Штефан, к примеру, за такое по головке не погладил бы. А граф – и подавно. Как только его предупредить, ежели вернется поздно? Возьмет и не отпустит!..
Выход нашелся неожиданный и совершенно блестящий. Не зря умные люди в богадельне его грамоте учили! Вит затребовал перо, чернильницу и пару листов пергамента. Камердинер, который меньше всего предполагал грамотность в «вульгарном fils du comte», едва не прослезился от умиления. Галопом умчался: исполнять. Уединившись в спальне, Вит долго и старательно пятнал чернилами пальцы. Один лист в итоге пришлось скомкать и выбросить. Но предусмотрительный юноша не зря велел принести два! На втором, в обрамлении красивых клякс, юному бастарду наконец удалось начертать следующее:
«Пап я ушол за мамкай кзавтряму вернус Ветольт»
Свернутая в трубку записка была вручена Камердинеру. С наказом: передать графу, едва тот возвратится. После чего Вит, донельзя гордый собой, проверив на поясе кошель с деньгами, направился к воротам.
– Куда вы, fils du comte?
– Гулять!
Камердинер в полной растерянности остался стоять посреди двора.
Вертя в руках записку и не решаясь ее развернуть.
Хор вечерни торжественно плыл над монастырем.
Отпустив портшез – носильщики мигом направились в сторону ближайшей харчевни, – мейстер Филипп затоптался у ворот. Во время поездки его слегка укачало, но зато удалось успокоиться. Четкий план, как уговаривать упрямого фратера Августина, отсутствовал, приходилось возлагать надежды на импровизацию. Брюхатые тучи нависли над холмами, от кузнечных предместий несло гарью. Ветер бесстыже шарил под одеждой наглыми пальцами. Длинная роба, пусть даже отделанная мехом, грела плохо, и мейстер Филипп пожалел, что в спешке не поменял ее на более теплый плащ.
Зябко передернувшись, он стал ждать конца службы.
Я совершил ошибку, думал Душегуб. Я совершил страшную, возможно, роковую ошибку. И я знаю, в чем она заключалась. В стремлении к лучшему. Как жаль, что я лишен веры в Бога. Самое время каяться. Бить себя в грудь, восклицая «Mea culpa!». Не умею каяться; не вижу, перед кем каяться. Вот он, первородный грех: лучше! еще лучше! Пытаясь улучшить, мы начинаем понимать. Понимая, мы начинаем дробить целое на части. Раздробив, удивляемся: почему такие прекрасные, идеальные, замечательные части не хотят жить? Почему целое умерло? Почему рухнул несокрушимый снаружи Столп? – стремление к лучшему опрокинуло его изнутри.