Но так или иначе, руки-ноги Гангеи вдруг перестали его слушаться. Задрожали самовольно, затряслись, каждая в своем ритме, натягивая жилы в струночки, — и музыкант-невидимка заиграл на этих струночках дикую, разнузданную мелодию.
Нет, не музыкант — целый оркестр, толпа безумцев, вынуждая пятилетнее тело откликаться на зов чудовищной темы.
Лицо мальчишки оплыло расплавленным воском, быстро превращаясь в слюнявую маску идиота-малолетки. Губы облепила зелень пены, секира упала в пепел, хрупкие пальчики свела судорога — вывязывая рыбацкими узлами, выворачивая ветками-сухоростами, выстраивая языком жестов, которым общаются с Мирозданием нелюдимые аскеты-йогины… Розовые ногти пальцев-самодуров скребли воздух, стопы ног елозили по земле, словно маленький Гангея безуспешно пытался идти, шагать — и все не мог вспомнить, как это делается.
Глаза, рыбьи пузыри, не замутненные ни малейшим проблеском мысли, безучастно уставились в небо. Вернее, левый — в небо, а правый подмигивал Ушанасу, и мороз пробрал многоопытного Наставника асуров от такой шутки. Рот мальчика шлепал губами, сбрасывая клочья пены, по подбородку текла слюна…
Опомнясь, Ганга бросилась к сыну, но опоздала. Суровый аскет, гроза кшатриев, раньше матери успел подхватить ребенка на руки. Поэтому лишь добрый дядя Рама расслышал слова, рваный шепот, что пробился сквозь сиплое дыхание:
— У-у… — еле слышно провыл детский рот, корчась от муки. — Уб-бей… м-меня… пожа…
И обмяк, разом расслабившись. Задышал ровно, глубоко, а слюнявая маска сама собой исчезла, растворилась в чертах обычного детского лица.
Мальчик мирно спал, слегка посапывая носом.
— Спи, малыш, спи. — Рама-с-Топором бережно уложил Гангею на плащ убитого кшатрия (Брихас сообразил расстараться) и обернулся к Ганге: — С ним все в порядке.
А в ушах палача кшатры еще звенело: «Пожа…» Пожалуйста? Пожалей?!
— В порядке?! — эхом раздалось в ответ с дальнего конца поляны. — Вот уж дудки! Нет у вас никакого порядка!
Все обернулись и узрели выбиравшегося из кустов человека. Был незваный гость тощ, как хвощ, грязен до пределов возможного и облачен в какие-то совершенно невообразимые лохмотья. Вместо пояса талию его трижды обвивала дохлая кобра, свесив клобук к левому бедру. Всклокоченная шевелюра торчала во все стороны иглами дикобраза, в деснице человек держал, ухватив за чуб, отрубленную голову. Похоже, мимоходом подобрал сокровище, благо трупов вокруг хватало — добрый Рама-с-Топором потрудился на славу!
Но если не с первого, то со второго взгляда становилось ясно: головы человек собирал давно и целенаправленно — на шее у него, постукивая друг о друга, болтались гирляндой шесть или семь черепов. Два детских, судя по размерам. Болтались и весело скалились по сторонам.
— Обильно Поле Куру, — уверенно сообщил жутковатый пришелец, направляясь к собравшимся на поляне, — порядка ж нет как нет! И что самое забавное — не будет. Ныне, присно и во веки веков. Ом мани! («…падме хум!» — машинально откликнулись брахманы). Покойников надо складывать аккуратно, рядком, или в крайнем случае штабелями: так и жечь опосля сподручнее, и головы по кустам разыскивать не надо. А то пока я эту красавицу нашел — умаялся! Зато гляньте, какой череп, череп-то какой! Арийский!
Человек явно надеялся, что присутствующие разделят его восторг. Однако на разделение, мягко выражаясь, восторга решился один Парашурама:
— И впрямь, благочестивый Дурвасас, череп хоть куда! Рад, что услужил тебе и помог заполучить эту редкость!
— Вот! Вот кто меня понимает! — прослезился любитель чужих черепов. — Рамочка! Сокол мой ясный! Дай я тебя приголублю!
И приголубил.
Минут пять голубил, не меньше, всего обслюнявил и измазал в саже, хотя испачкать Раму после бойни — это вам не океан мутовкой вспенивать…
— А вы? Почему это вы не приветствуете меня как подобает?!
Первым опомнился Словоблуд: бросившись вперед быстрее лани, и даже быстрее, чем позволял возраст, он почтительно припал к стопам оборванца. Вслед за ним и Ушанас, и даже богиня Ганга последовали примеру Наставника богов, проявив должную почтительность к наглому бродяге.
Вот ведь какая интересная штука — язык! Не тот, что во рту без костей полощется, хотя и он тоже, а тот, который вообще… Ведь скажи: «Дурень-в-Рванье» — так за это и по морде схлопотать недолго! Скажи: «Дурак-Оборванец» — финик манго не кислее! Обидно. И звучит гнусно.
А скажи: Дурвасас!
Добавь: мудрый Дурвасас, многоопытный Дурвасас, великий Дурвасас!..
Тот же Дурень-в-Рванье, прежний Дурак-Оборванец, зато как звучит!
Благородно…
Только кто он такой, этот Дуре… прошу прощения, этот Дурвасас, что перед ним надо брюхом землю тереть?!
На некоторое время прием удовлетворил Дурвасаса. Он уселся прямо на одну из выжженных проплешин и начал распаковывать походную суму. На свет появились: десяток плотно завязанных мешочков из дерюги, где что-то (кто-то?!) подозрительно копошилось; берцовая кость, отполированная до блеска; связка бубенцов — медных, бронзовых, серебряных и один, кажется, даже золотой; дощечки для добывания огня; пара браслетов тонкой работы, украшенных крупными сердоликами; и под занавес — некий предмет, тщательно завернутый в сальные тряпки. Подвижник, сопя, принялся возиться с тряпьем, и вскоре взорам собравшихся явилась ритуальная чаша, искусно выполненная из обрезанного сверху человеческого черепа.
Дурвасас придирчиво осмотрел чашу, затем — найденную голову, снова чашу… и, наконец, положил их рядом, по-птичьи склонив косматую башку набок.
— Новая будет лучше! — с уверенностью сообщил он зрителям.
И для убедительности плюнул на новую заготовку.
— Ты абсолютно прав, мудрый Дурвасас! — поспешил согласиться Брихас. — Кроме того, в новую чашу войдет заметно больше молока… (подвижник скривился) или сомы… (подвижник задумался) или хмельной гауды из самой лучшей патоки во всем Трехмирье! (Дурвасас удовлетворенно кивнул.) И ты сможешь совершать куда более внушительные возлияния!
— Что да, то да! — самодовольно подтвердил Дурвасас. — Возлияний, мой сладкоуст, никогда не бывает слишком много! Их бывает или мало, или очень мало! Что весьма прискорбно. Особенно если учесть, что быстры, как волны, дни нашей жизни… Кстати, а не совершить ли нам?
Не договорив, подвижник проворно запустил руку в суму и выудил оттуда здоровенную глиняную бутыль. Сетка из тонких высушенных лоз искусно оплетала тело бутыли — и оставалось загадкой, как сей достойный сосуд уместился в небольшой на вид котомке.
— Совершим! — твердо заявил светоч аскетов.
И все, включая Гангу, которая озабоченно косилась на спящего сына, уселись вокруг Дурвасаса и начали возносить предписанные молитвы.
Воспевался и прославлялся исключительно: Владыка Нежити, Горец, Господин Тварей, Капардин — Носящий Капарду (прическу узлом в форме раковины), Синешеий, Столпник, Усмиритель, Стрелок-убийца.